Святая ночь

«Раз она не хочет называть имя преступника, — сказала себе баронесса, — значит, она не может выйти за него замуж». И снова маячил перед ней образ ужасного капуцина, мысль о котором завораживала мадам де Ферьоль, — она не осмеливалась произносить его имя при дочери, да и про себя тоже. Само имя, сами буквы, составлявшие это имя, наводили на нее страх. Соединить эти буквы в слово и тихо сказать его вслух казалось чудовищным кощунством. Кощунством для нее уже было плохо думать о монахе, о священнослужителе, который все то время, что он провел у них, представлялся баронессе безупречным. Она думала об этом с содроганием, и хотя по человеческому разумению ее предположение было, конечно, вполне вероятным, благочестивая женщина, верившая в сверхъестественный смысл святых таинств, отвергала подобную вероятность, которую считала невероятной для священнослужителя, постоянно вкушающего плоть господню. «Ах, Господи, — взывала она в своих молитвах, — сделай так, чтобы это был не он!» Да и потом, говорила она себе, когда пыталась-таки рассуждать здраво вопреки охватившему ее страху, когда именно он мог совершить это преступление, — преступление еще больше против бога, чем против ее дочери? Видел ли он хоть раз дочь без матери или мать без дочери за все сорок дней своего пребывания в ее доме? Кроме как в обеденный час он никогда не спускался из своей комнаты, которую обратил в келью. Нелепица какая-то, этого и быть не могло. И все-таки мысль, которую мадам де Ферьоль отгоняла как дьявольское искушение, с дьявольской же настойчивостью возвращалась к ней, несмотря на свою очевидную нелепость. Ее неотступно преследовало навязчивое, призрачное, ужасающее видение, она походила на безумца, который не спускает с солнца глаз, плавящихся под лучами неистового светила, но мадам де Ферьоль была несчастнее: безумец скоро слепнет, обретая на месте расплавленных глаз две кровоточащие раны, она же духовно не слепла от страшного сжигающего солнца, горящего перед ее внутренним взором. В конце концов видение погружало ее в молчание, сходное с молчанием Ластении. И если она на минуту освобождалась от завлекающих ее чар, от которых она тщетно молила бога ее избавить, то лишь затем, чтобы другая гнетущая мысль, не менее властная, овладевала баронессой — мысль о том, что время идет.

Время, как всегда безжалостное, действительно шло, готовясь выставить дам де Ферьоль на позор в городке, где они прожили столько лет, пользуясь всеобщим уважением. Роды приближались. Ах, надо было уехать, покинуть эту страну, исчезнуть! Однажды утром мадам де Ферьоль, сама ни с кем не видевшаяся, распространила через Агату на городском базаре слух о своем возвращении в родные края. Это единственное, что могло как-то утешить Агату, удрученную необъяснимой и, вероятно, неизлечимой болезнью Ластении, которую она по-прежнему считала жертвой Сатаны, — уехать из ненавистной страны, со дна каменного мешка, где она задыхалась девятнадцать лет, увидеть родной Котантен с его пастбищами. Отъезд мадам де Ферьоль объясняла здоровьем дочери. Ластении необходимо сменить климат. Естественно было выбрать климат родины, где баронесса владела большим состоянием. Мадам де Ферьоль перечислила Агате все самые вздорные причины для отъезда, утаив настоящую, единственно верную, но служанка в восторге от возвращения в Нормандию не стала задумываться, что-либо выяснять, просто проглотила все с несказанной радостью. Она была безумно счастлива вернуться в те места, где появилась на свет. А между тем мадам де Ферьоль ничуть не меньше, чем от всех остальных, хотела скрыть от Агаты тайну дочери, которая была и ее тайной, потому что в глазах баронессы беременность дочери бесчестила ее чуть ли не в равной степени с Ластенией. Поэтому мадам де Ферьоль вновь и вновь обдумывала со всех сторон, каким образом она могла бы, не совершая преступления, утаить беременность дочери. Мысль о преступном аборте, этом детоубийстве, которое столь отвратительно часто совершается при нынешнем упадке нравов, — его можно было бы даже назвать «преступлением девятнадцатого века» — эта мысль и не возникала у честной, богобоязненной, с крепкими устоями женщины.