Святая ночь

Вопреки словам мистика Сен-Мартена, не молитвой дышит человеческая душа, дыханием ей служит речь, причем вся речь целиком, независимо от того, выражает она ненависть или любовь, проклинает или благословляет, молится или богохульствует. Потому обречь себя на молчание значит приговорить себя к удушению, хотя бы и не приводящему к смерти. Они и приговорили себя, сознательно, впав в отчаяние. Их обоюдное молчание было палачом для каждой. Мадам де Ферьоль, чью глубокую веру ничто не могло подорвать, хоть говорила с богом — вставала на колени в присутствии дочери и тихо молилась. Ластения же не молилась, не разговаривала больше с богом, как и с матерью, и даже улыбалась нехорошей, чуть презрительной улыбкой, глядя, как та, коленопреклоненная, читает молитвы около ее кровати. Для Ластении, придавленной судьбой, не было ни божественной, ни человеческой справедливости, раз не справедлива к ней мать. Ах, из двоих несчастнее всегда оказывалась Ластения. Агата, которую мадам де Ферьоль всегда держала на расстоянии, не осмеливалась приходить работать в комнату, где царило молчание; хотя Агата убивалась в душе из-за состояния Ластении, она в эти дни была занята тем, что входила во владение вещами, которые окружали ее в замке, где она провела юные годы, и которые, как Агата выражалась, «знали все». Она ходила по саду, около колодца, везде в одиночестве занималась хозяйством, о котором мадам де Ферьоль, по-видимому, и думать забыла. Без Агаты, кормившей их, как кормят детей или сумасшедших, они бы умерли с голоду, все во власти их снедавших мыслей.

IX

Однажды вечером баронесса различила очевидные симптомы скорых родов — ожидая это событие, она все же глядела на его приближение не без тревоги. Торжественное и грозное, оно могло из-за ее неопытности превратиться в трагедию и привести к смерти. Тем не менее мадам де Ферьоль подготовилась к нему, усилием воли справившись с нервами. Боли у Ластении были такие, что прошедшие через это женщины обмануться не в состоянии. Ночью Ластения родила. Когда начались схватки, мадам де Ферьоль посоветовала: «Вцепитесь зубами в простыню и постарайтесь набраться мужества». Оказалось, что мужества Ластении не занимать. Она ни разу не издала крика, который, правда, все равно никого бы не насторожил в доме, где и ночь не прибавляла тишины, настолько безмолвно было здесь днем. Единственно, кто мог услышать Ластению, так это Агата, но она спала в другом конце замка, и крик в любом случае до нее бы не дошел. Мадам де Ферьоль все предусмотрела. Однако, несмотря на меры предосторожности, ей на мгновение сделалось страшно. Ее обуял ужас перед неизвестностью — безрассудное неверие. Баронесса знала, что кроме них двоих никого тут нет, и все же дерзнула с бьющимся сердцем пойти распахнуть дверь, дабы удостовериться, что там никто не стоит, и глянуть в коридорную темень. Ей мерещилась присевшая на корточки Агата. Невозможно было, чтобы кто-то оказался за дверью. И все-таки она пошла, хотя ей было жутко, как человеку суеверному, ждущему, что сейчас из зияющей черноты ночи вынырнет вдруг привидение. Здесь же вместо привидения могла быть Агата. Не в силах унять дрожь, мадам де Ферьоль широко раскрытым взором всмотрелась во тьму коридора, потом, бледная от непроизвольного страха, одолевающего и храбрецов, вернулась к кровати, где в судорогах извивалась дочь, и помогла ей разрешиться от бремени.

Ребенок, произведенный на свет Ластенией, несомненно исчерпал все страдания, которые он ей причинил, пока она его носила. Отлученный от матери, он умер. Ластения походила на мертвеца, выродившего другого мертвеца. Можно ли и правда назвать одушевленным то, что продолжало жить в этой безжизненной девушке? Мадам де Ферьоль, все время, пока они ехали в Олонд, упрекавшая себя в желании, чтобы из-за какого-нибудь несчастного случая на дороге случился выкидыш, который спас бы будущность дочери, не могла не почувствовать глубокой радости от этой смерти, в коей никто не был виновен. Она возблагодарила бога за гибель ребенка, которого в мыслях мрачно окрестила «Тристаном», и преклонилась перед провидением, забравшим его еще до рождения, словно оно хотело уберечь баронессу и ее дочь от нового стыда, новой скорби. Для мадам де Ферьоль это тоже было избавлением. Смерть избавляла ее от ребенка, которого пришлось бы скрывать, как она скрывала его, — но какой ценой! — когда он был в чреве ее дочери, ребенка, который, будучи жив, покрыл бы лицо Ластении краской стыда, какую незаконнорожденные дети налагают на щеки матерей, подобно пощечине палача.

Однако жестокость не оставляла ее и в радости. Отторгнув ребенка от матери, она обратила его к Ластении:

— Гляди, тут твое преступление, но и твое искупление.

Ластения подняла мертвый взор на мертвого ребенка и, не выдержав, содрогнулась всем телом.