Святая новомученица Татиана Гримблит

– Батюшка, нет мне оправдания от дел моих. В мире живу и злобу мирскую впитываю, как губка. Бога молю помиловать душу мою, смиренье даровать, а всё равно грехов моих не счесть, как капель в реке, и меньше не становится. Всю грязь человечью полною чашею пью. Сердце страстями повито, гордость в нём живёт, совесть изгоняет. Нынче до слёз подругу довела, намеренно, со зла ей боль причинила. Да ещё хвалилась перед ней своими подвигами… Тщеславилась своей верностью Христу, тем, что крест свой в одиночку несу и сил хватает. Господи, да ведь не подвиги это никакие, а по грехам моим страданье. Душа бесконечной тоской горит. А я и хочу мучиться, чтоб как золото в огне очиститься. Перед матерью своей виновата очень, вместо любви ей только скорби и седину подарила. Господи, услышь меня и помилуй…

На голову кающейся легла епитрахиль[4], и рука священника запечатлела сверху крест.

Вечером, дома, после всех дневных дел, хождений, разъездов, разговоров и встреч с людьми, Татьяна записала в стихотворной тетрадке:

Клевета не страшна, не насмешка люта,
Не разлука страданьем томит,
А сознанье, что в сердце моём налита
Та же злоба, что в мире лежит.

«За всё, Господь, благодарю…»

Три года ей дали пожить на свободе. И на три года опять дали срок. Новая волна арестов с усилением антицерковной кампанейщины подхватила и унесла в лагеря тысячи священнослужителей, монахов, церковных подвижников из мирян.

В апреле 1931 года по одному и тому же делу были арестованы Татьяна и настоятель храма Николы в Пыжах иеромонах Гавриил (Игошкин).

Преподобноисповедник Гавриил (Игошкин)

Пошли допросы, будто скопированные с предыдущих: в который раз спрашивали о помощи заключённым и ссыльным, требовали имена, признания вины в контрреволюции. Короткое двухнедельное следствие завершилось приговором Особого совещания и отправкой по этапу на Северный Урал, в пермские края. Ей придали статус «социально опасного элемента». На трехлетние исправительно-трудовые работы в том же Вишерском лагере был осуждён и отец Гавриил.

Вишлаг в начале 1930-х годов – это строительство бумажного комбината, лесозаготовки в обширных районах таёжного пермского севера, в дальних «командировках», сплав леса по рекам, повальная цинга долгими северными зимами. Помимо уголовников и политических заключённых лагерь наполняли тысячи «раскулаченных» крестьян – в стране шла коллективизация. Трудолюбивый русский мужик воздвигал лагерные бараки и здания бумкомбината, валил лес, прокладывал в тайге дороги. Семьи раскулаченных, брошенные на голой земле, обживались в диких пустынных местах, строя посёлки.

Вишерский исправительно-трудовой лагерь. Первая половина XX в.

О Вишлаге тех лет оставил воспоминания в книге «Вишера» писатель Варлам Шаламов, отбывавший там первый срок. Он писал, как «со страхом поглядывал на бесконечные ряды новеньких бараков, которые занимали прибывающие сверху (из северной тайги. – Н. И.), с бумкомбината, с лесозаготовок… лагерные инвалиды. Почти все с палочками, с костылями, с отмороженными культями. Саморубов там не было… Цинготные раны, цинготные шрамы и рубцы, цинготные контрактуры. Чёрные шрамы, чёрная, тёмно-фиолетовая кожа. Зрелище было впечатляющим… Но цинга началась и у нас. Опухшие ноги, кровавые рты, бараки инвалидов с севера стали быстро заполняться людьми, которые никогда не бывали на севере…»

Медперсоналом – фельдшерами, медсёстрами – служили те же заключённые. Медицине, сестринскому делу обучались на ходу. Работа в больничке считалась лёгкой и сытной, туда хотели попасть многие. Для Татьяны приход в санчасть стал не обретением лучшей лагерной доли, а продолжением христианского служения. Она прошла краткий фельдшерский курс и стала работать помощником врача. «Креста как радости ждала, В тюрьме жила Тобой», – написала она в свой первый лагерный год. В лазарете она могла вновь отдавать всю себя другим, исцелять собственную душу, впуская в неё чужую боль, находить отраду в помощи людям…

Бревенчатые стены больничного барака, недавно построенного, ещё слабо пахнут сосновой смолой. Но запах карболки, кровавых бинтов и гноящихся ран перешибает всё. По коридору медленно движутся на костылях тени людей: с почерневшими лицами, раздутыми либо отрезанными конечностями, пустыми глазами. Равнодушные ко всему, они и безмолвны как мёртвые, только слышно тяжёлое шарканье ног по полу.

Татьяна заходит в палату, откуда мгновенье назад донёсся громкий стон. Но теперь и здесь тихо. Кто-то в горячечном забытьи, кто-то спит. Два инвалида, по одной руке на каждого, беззвучно играют на кровати в карты.

Она склоняется над больным, чьё дыхание хрипло срывается со спёкшихся синих губ. Кладёт руку ему на лоб – её почти обжигает жаром.

– Не жилец, не щупай, – слышит она каркающий голос.