Святая Русь (Книга 3, часть 7)

Сколь недолог срок в шесть протекших столетий! И днесь мы видим все то же гибельное раздрасие восточного славянства, еще более гибельное, ибо тогдашние православные Галича и Волыни еще не стали униатами! Видим все то же прежнее стремление католического Рима подчинить славянский Восток Европы, все ту же Польшу, выдвинутую на передний рубеж борьбы с православием (да и сам нынешний папа - поляк!). Видим все те же старания поссорить русичей друг с другом, натравить Украину, забывшую свое исконное прозывание, ибо именно она была Русью, а не владимирская "украйна", которая звалась еще Залесьем в те давние века, или украйной, окраиной великой Киевской Руси; и даже слово "великая", позже присвоенное Руси Московской, появилось как синоним слова "далекая" или "новая", на греческий манер, ибо Великой Грецией у эллинов называлась не сама Эллада, а колонизированная греками Сицилия с Южной Италией, - натравить Украину, или, правильнее, Малороссию, на Россию, дабы в братоубийственной войне восточные славяне-русичи истребили друг друга. Все повторяется! И будет повторяться, доколе стоит Россия, и очень горько станет всему миру, когда и ежели она упадет!

Но в XIV столетии на Руси имелись, слава Богу, люди, способные воспрепятствовать натиску латинского Запада, и Федор Симоновский, нынешний ростовский епископ, был одним из таких людей, и Господь, вручивший чадам своим свободу воли, взамен чего требующий от нас поступков, а отнюдь не ожиданий милостыни. Господь, в меру стараний чад своих облегчающий им их жизненный подвиг, прислушался к молитвам верного своего. Почему и о перемене в патриаршестве стало очень быстро известно на Москве, почему и ставленник на престол рязанской епископии, избранный патриархом Антонием по совету Киприана, Иеремия, или, по русскому произношению, Еремей, безусловный противник Пимена, прибыл в Рязань всего два месяца спустя после цареградских перемен, в самом начале апреля. Однако еще до того на Москве совершились многие события, для описания коих мы должны вернуться опять к месяцу январю.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После Крещения стало ясно, что замужество сестры Любавы, о котором сплетки не смолкали уже второй год, наконец-то состоится. Выходила сестра за вдовца. Иван ездил смотреть будущего зятя, строгого, неразговорчивого мужика из городовых бояр, по всем статьям - придирчивого хозяина, которому к тому же вскоре предстояло отправляться на службу в Коломну. Зять, широкоплечий и коренастый, с литою черною бородой, оглядывал Ивана Федорова, будто взвешивая: сколько ты, мол, стоишь? Что само по себе неприятно задело Ивана. О сестре говорил мало, а все о хозяйственных делах да о приданом. Его, видимо, сильно заботило, что за Любавой не давали земли, а только серебро, рухлядь и скотину. ("Обойдешься и без земли", про себя помыслил Иван не без злорадства.) "Любит ли он хоть Любаву? гадал он, тяжело и хмуро внимая скупым речениям Любавина жениха. - Или токмо и надобно, что хозяйку в дом заместо умершей? Не прогадала ли сестра?" В душе обрадовал даже, что племяш Алешка остается у Тормасовых. Не дай Господи десятигодовому парню с таким отчимом! Поди, и до драки дошло бы! Как и выбрала себе Любава эдакого бирюка! Али уж совсем замучило холостое житье? С горем не по раз вспоминался ему покойный Семен, с которым они когда-то так-то враз покумились и подружились!

Со свадьбой и ему, и матери хотелось бы еще протянуть, но зять торопил. Его неволила служба, и потому положили играть ее нынче, до Масленой.

С сестрой накануне венчанья сидели, беседовали с глазу на глаз. (Любава в предсвадебные дни перебралась к матери.) Сперва о том о сем, что Маша плоха, отекать стала, что госпожа-матерь приметно стареет и не ей бы нынче собирать кормы во владычной волости... Любава заматерела за прошедшие годы, раздалась вширь, лицо стало строже и как-то квадратнее. Когда щурилась, заметнее становились морщинки у глаз, слегка потемнели и подсохли руки, тоже не прежние, не девичьи!

- Семена-то не забыла? - не выдержал Иван, вопросив о том, о чем намедни намерил молчать. Сказал негромко, а получилось - как обухом ударил сестру. Сидели рядом, и Любава, сперва подняв на него беззащитный, помолодевший, с какою-то тайной отчаянностью взор, вдруг затряслась и рухнула в колени брату, дергаясь всем телом в задавленных рыданиях.

- Зачем, зачем ты, не надо... Зачем... - бормотала неразборчиво, пока он, не ведая, что вершить, прижимал ее к себе, оглаживал по плечам, тщетно пытаясь успокоить, и сам чуял щекотную близость слез. Так ясно и ярко вспомнил покойного друга, и радостные тогдашние причитания сестры-невесты, и радостный стук топоров Семеновой дружины, кончавшей клеть у Федоровых в самый канун свадебного дня, и страшный вечер после сражения на Воже, когда Семен умирал у него на руках, а он ничего не умел содеять, даже не перевязал зятя по-годному...

Любава продолжала рыдать, трудно и долго успокаиваясь. Наконец взошла государыня-матерь, только тогда сестра наконец утихла, высморкалась, утерла глаза, ничего не отмолвив все понимающей матери...