Святитель Григорий Богослов

Из этого краткого очерка жизни Григория можно уже составить представление о его характере. Личность идеальная и возвышенная, он не был создан для практической деятельности, не обладая ни силой воли, ни энергией, ни практическим умом и хладнокровием, качествами, столь необходимыми в это ужасное для Церкви время. Едва приняв священство, он убегает в пустыню, едва сделавшись епископом, оставляет епископию, едва признанный архиепископом Константинопольским, отрекается от избрания; в том, другом и третьем случае — не будучи в силах совладать с неблагоприятными условиями, которые для другого, более практичного и с большей силой воли, не были бы столь непреодолимыми. Сам Григорий прекрасно определяет себя, когда говорит в одной из самых ранних своих проповедей, что его главная забота состоит в том, чтобы, «как бы замкнув все чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ничего человеческого, беседуя лишь с самим собой и Богом, жить превыше видимого, носить в себе Божественные образы, непрестанно делаться чистым зерцалом Бога, приобретать к свету свет, сожительствовать с Ангелами и, находясь еще на земле, оставлять землю и возноситься духом горе»[772]. Не только после тяжелых жизненных неудач, но и постоянно ему было присуще желание «бежать оттуда, где живут люди, поселиться в пустыне и жить хоть со зверями, которые вернее людей, проводить жизнь без слез и забот, имея одно преимущество пред животными — ум, ведающий Божество»[773]. Сладость религиозного созерцания наполняла его душу священным восторгом; углубляться умом в богооткровенные истины, раскрывать и уяснять их себе было для него выше всех наслаждений. И если его попытки практической деятельности в Церкви были более или менее неудачны, то здесь, в области богословского мышления, Григорий является поистине великим, так что усвоенное ему еще в древности название Богослова, которое до него усвоялось единственно апостолу Иоанну Евангелисту, было его истинной характеристикой, делом сущей справедливости. Руфин не преувеличивал, когда говорил: «Григорий — муж несравненный во всех отношениях — доставил блистательнейший свет знания Церквам Иисуса Христа, показал учение, равное своей жизни. Ничего нет честнее и светлее его жизни, известнее его красноречия, чище и правее его веры, полнее и совершеннее его знания: он один таков, что о его вере не могли спорить и несогласные между собой… Ясный знак, что тот не держится правой веры, кто не согласен в вере с Григорием»[774]. В частности, Григорий при рассуждениях о догматах отличается необыкновенной смелостью, напоминающей, по замечанию профессора Шалфеева, смелость Оригена (с тем различием, что он счастливее Оригена в своих попытках уяснить возвышеннейшие вопросы богословия и во избежании мнений ошибочных), а вместе с тем самостоятельностью и поразительностью своего богословствования. Во все, что он находил в слове Божием, в творениях отеческих, в мирской учености, он вдумывался глубоко, все перерабатывал своей могучей мыслью и усвоил до того, что его учение, будучи учением Вселенской Церкви, есть в то же время его собственное учение, или, лучше, его учение становилось учением Церкви потому, что представляло лучшую, вполне верную, [соответствующую] основным догматам Церкви интерпретацию ее символов. В этом смысле весьма верно его иногда называли Григорий-ум, .