Святитель Григорий Богослов

Ревнители жизни иноческой говорят: «Только уединенная жизнь может быть спасительна и совершенна». Здесь одно понятие, «созерцание», заменено другим — «уединение». А так как эти понятия совсем не тождественны и не взаимозаменяемы, то получается и мысль неправильная. Следовало бы говорить: «Жизнь уединенно-созерцательная совершенна и спасительна». Здесь логическое ударение с понятия «уединение» переносится уже на понятие «созерцание». В самом деле, ведь уединение само по себе есть вещь совершенно безразличная, которая одна никак не созидает спасения. Оно есть не более, как только внешнее воспособление (хотя и очень действенное и полезное) к духовно-религиозному совершенствованию человека: уединение весьма способствует богомыслию, молитве, самоуглублению, внутренней сосредоточенности и особенно предохраняет инока от опасности уклонения на путь мирских похотей и соблазнов. Но суть дела все-таки, разумеется, не в самом уединении, а в существенном и основном — в соблюдении принципа жизни, то есть созерцания, которое требует безостановочного стремления к высшему религиозно-нравственному совершенству. «Одинокая жизнь — всеозаряющий свет, — пишет св. Григорий Богослов, — но надобно устранить сердце от мира и держать себя вдали от плотского»[667]. Не спасет человека уединение, не спасет пустыня сама по себе, если только в нравственном существе его не процветают семена высшей духовно-благодатной жизни во Христе. И наоборот, если христианин хранит в своем духе нравственно-религиозное созерцание как принцип жизни, по нему воспитывает себя, им поверяет каждый шаг своей жизни и по пути духовного совершенства идет постепенно, от силы в силу, то он спасется, то есть окажется достойным сыном Святейшего Небесного Отца, все равно — будет ли при этом жить в пустыне или в человеческом обществе. Потому-то и св. Григорий Богослов, как мы знаем, покидал пустыню ради законов дружества, любви к ближним, признательности к родителям и попечения о них и в этом оставлении пустыни не находил со своей стороны уклонения от спасительного пути жизни. Он, искренний любитель пустынного уединения, ясно понимал, что монашеская жизнь состоит не в телесном местопребывании, но в обуздании нрава[668]. Об этом-то последнем он существенно и заботился всегда — не только в пустыне, но и в мире, так что только «казался» принадлежащим обществу, сам же внутренне заботился лишь об образовании себя в любомудрии для угождения Богу[669].

Лица же, не сочувствующие монашескому образу жизни, со своей стороны часто заявляют: «Уединенное иночество, как жизнь вне общества, никому не полезно и потому не спасительно». И это суждение (столь же неправильное, как и вышеприведенное, но только, может быть, еще более легкомысленное) содержит в себе такое же смешение понятий уединения и созерцания. Ведь в вопросе о спасительности того или другого пути жизни речь должна идти о внутренней состоятельности самого принципа, на котором этот путь зиждется. Потому и в настоящем случае нужно иметь в виду не самое уединение, а то коренное начало жизни, по действию которого отшельники-иноки разрывают (в большей или меньшей степени) связь с греховным миром и поселяются в уединении — месте, наиболее удобном для их подвигов. А это начало состоит в заботе подвижников об очищении себя от всякой греховной порчи, в стремлении к нравственной чистоте духа, к постепенному восхождению по ступеням духовного совершенства к жизни небесной, богоподобной. Кратко сказать, это начало есть то самое, которое называется нравственно-религиозным созерцанием. Против такого принципа жизни не может быть никаких возражений. А отсюда и самая жизнь, проводимая в уединении при строгом и неуклонном соблюдении этого принципа, будет всегда богоугодна и спасительна. Пусть уединенно-созерцательная жизнь не раскрывается в широкой общественной деятельности и не приносит обильных плодов для мира (хотя и это, как мы уже знаем, нужно признавать очень условно и с большими ограничениями). Но она сама в себе — жизнь «превосходнейшая», внутри себя прекрасна, потому что богоподобна; а если так, то она — и спасительна[670]. Какой-нибудь драгоценный камень одинаково будет драгоценным, попадет ли он в руки человеческие или будет лежать в глубоких пластах земли без употребления. А может быть, в последнем случае он всего лучше сохранится. Если же какая драгоценность нужна людям, то они и сами постараются отыскать ее.