Святочные рассказы

Если бы мальчику и хотелось вернуться, то кроткие обетования преследовавших его врагов, несомненно, заставили бы глупого Федьку призадуматься, прежде чем освободить из подвала еще одно белое облако и заставить проскрипеть и заплакать на всю улицу ржавые петли двери, дряхлой до того, что ей и зимою, и летом было одинаково холодно. Именно холодно. Потому что только это слово протяжно, назойливо и скрипели петли. Мальчик в долгие ночи чутко прислушивался к ним и отлично стал понимать их старческую жалобу.

Но мальчик и без этого не думал возвращаться.

Он забежал в открытую калитку какого-то совсем слепого дома, слепого потому, что все его окна потухли и он теперь ничего не видел пред собою. Мальчик прижался там к забору, точно хотел врасти в него, замер и даже глаза закрыл, боясь, что они его выдадут. Мальчик слышал, как мимо пробежал его преследователь. Он даже боль в коленях почувствовал, точно полено было уже вот тут, у самых его ног. Взъерошенные волосы шевельнулись на голове. Мальчик стал даже гладить калитку, чтобы и она не вздумала заскрипеть: хо-лод-но, холод-но, хо-лод-но! И не выдала его. Бессознательно погладил – это ведь помогает. На что злющая собачонка Волчок всякому норовит впустить в икры свои острые зубы, а когда глупый Федька ее гладил – и она утихала, свертываясь около него калачиком. Разве только поварчивала, чтобы не потерять своей важности и не подвергнуться упреку в излишней чувствительности.

Мальчик прижался к забору, точно хотел врасти в него, замер и даже глаза закрыл, боясь, что они его выдадут…

– Мальчик на улице – ловите мальчика!..

Он слышал этот крик и, несмотря на то, что едва еще перерос Волчка, уже хорошо понимал всю незаконность, все безобразие этого появления мальчика на улице. Что делать мальчику на улице?.. Он должен сидеть в грязном углу подвала, служить старшим, молчать, когда его бьют поленом, не кричать под розгами, голодать, когда едят другие, смотреть в глаза немцу Фридриху – и по первому его знаку лаять как собака, мяукать как кошка, перекидываться на руках, проскакивать сквозь обруч, подымать простуженными зубами табуретки и вертеться колесом по комнате. Вот что должен был делать мальчик. На улице ему не место, и немец Фридрих с поленом совершенно прав… Но глупый Федька до того закоснел в испорченности, что, вполне сознавая незаконность своего появления на улице, тем не менее решился остаться нераскаянным грешником. Безнравственный мальчик даже и завтра не желал вернуться в подвал к своим обязанностям: молчанию, голоду, проскакиванию сквозь обруч, взвешиванию табуретки зубами и прохождению колесом в комнате вокруг Фридриха с арапником, столь же правильному, сколь правильно обращается земля вокруг солнца.

– Мальчик на улице – ловите мальчика!..

Он слышал этот крик, и, когда шаги затихли, он, переступив через добрую (она не скрипела: «холодно») калитку на улицу, припал к земле, присел на корточки, словно волк, отбивающийся от травли, и стал слушать, нервно, чутко слушать, до боли в ушах. Эта тьма казалась ему наполненною чьими-то осторожными, крадущимися, подстерегающими, сдерживающими дыханиями… именно дыханиями. Дышали за углами, дышали в воротах, дышали под воротами, дышали вверху. Вот ведь, только что он выскользнул из-за забора, а там уже тоже дышат, и как лукаво!.. Только шевельнись!.. Господи! Да и над самым ухом кто-то дышит… холодом в лицо ему веет… Даже фонарей боялся глупый Федька!.. Таковы мучения преступной совести (помилуйте, мальчик – и на улице!), что его пугало теперь их сонное мигание! Положим, они спят; вот этот даже весь закутался паром – ничего не рассмотришь. Положим, они теперь еще не видят, а как вдруг он только шевельнется – они и откроют свои тусклые желтые глаза и изо всех ворот выскочат эти невидимо-дышущие, и за ним вдогонку… Вон сапог на железном пруте; крендель, когда-то золотой, а теперь точно побывавший в гостях у трубочиста, – ясное для моралиста изображение запятнанной грехами совести; вывеска, сорвавшаяся со стены и одним концом висящая вниз; ставня, которую забыли запереть, все это: и сапог, и подружившийся с трубочистом крендель, и вывеска, и ставня, вместе с тысячами невидимых дыханий, вместе с фонарями, которые, пожалуй, только притворялись спящими, – все это, озленное от холода, натерпевшееся от скуки, протянется к нему и заскрипит, заплачет, заорет, зашепчет:

– Мальчик на улице – ловите мальчика! Мальчик на улице – ловите мальчика!..

А из того красного, налившегося кровью окна протянется вдруг рука, длинная красная рука…

И глупый Федька уже видел, как она неслышно, но быстро скользит за ним по улице… Чем далее он убегает – тем и она длиннее, тем больше становятся ее цепкие пальцы… От нее не уйдешь…

А тут, как нарочно, фонарь близко… «Не мигай так, пожалуйста, не мигай, закрой глаза свои!.. Зачем тебе смотреть на бедного мальчика?.. Ведь он ничего не сделал тебе!»