Святое дело

Он ощупал надрез и с удивлением, переходящим в острый восторг, хмыкнул: за ночь мужикам удалось пропилить чуть ли не четверть толщины прута! Но и пилка потеряла чуть ли не четверть своей первоначальной ширины.

Он тихонько провел пилкой по теплой от беспрерывного трения поверхности прута, и железо отозвалось нежным дзеньком. В любое другое время и в любой другой ситуации этот звук вызвал бы у него закономерное неприятие, но не сейчас; сейчас это был звук будущей свободы.

– Пилка нагревается быстрее прута, – тихо сказал ему мулла. – Поэтому ты поплевывай на нее, чтобы не раскалялась.

– Хорошо, – кивнул в кромешной тьме священник и принялся пилить.

Пилка и впрямь нагревалась слишком быстро, и необходимость регулярно «поплевывать» не позволяла отцу Василию впадать в полутрансовое от недосыпа и ритмических покачиваний тела и повизгивания инструмента состояние. И все равно через пару часов священник невольно прислонился к стене, а еще через пару часов принялся впадать в дремоту и нет-нет да и ловил себя на том, что стукнулся лбом в стену.

– Хватит, – подошел к нему Костя. – Теперь давай я.

Отец Василий оценил глубину пропила и даже крякнул от удовлетворения: теперь прут был пропилен примерно на треть. Но и пилка, соответственно, стала намного уже, чем была.

«Лишь бы ее хватило...» – озабоченно подумал священник и передал инструмент врачу.

* * *

Прошло еще около суток. Сначала, конечно, жрать хотелось смертельно. Отец Василий по своему опыту знал: это пройдет примерно еще через сутки. Но он знал и другое: неподготовленный духовно человек переносит вынужденный пост намного тяжелее, чем любой священнослужитель. Сам он, еще в семинарии, имел опыт полного сорокадневного поста – на одной воде. Да, поначалу это было непросто; ноги дрожали, в глазах мутилось, но наступил миг, и во всех членах его большого, но изрядно отощавшего тела появилась какая-то воздушная легкость, какая-то неземная свобода...

А потом к нему начали подступать видения. Сначала разрушительные и грозные, какие-то картины из прошлого, какие-то озарения о будущем. А затем исчезло и это, и он весь – от размеренно бьющегося сердца до кончиков отросших волос – наполнился покоем и несуетной, нетелесной силой.

Но, конечно, ему тогда было куда легче, чем им теперь. Он к тому времени уже знал, что пятьдесят и даже шестьдесят дней без пищи для человека, соответственно настроенного, не предел. Каждый семинарист в Загорске знал: отец Порфирий, в борьбе со своим склочным и неуемным характером, провел без пищи и с минимальным количеством воды ни много ни мало семьдесят два дня. Правда, прежний характер возобновился в старце спустя всего неделю после окончания этого духовного подвига, но сам подвиг место имел и был неопровержим.

Гораздо больше, чем отсутствие пищи, отца Василия беспокоил явный недостаток влаги. Лужа, скопившаяся в углублении бетонного пола, уменьшалась в размерах с катастрофической быстротой: распаренные, выдохшиеся мужики все чаще припадали к ней, пытаясь компенсировать потерю влаги. И теперь священник опасался, что вода кончится раньше, чем они закончат пилить. А это означало стремительное отравление отходами жизнедеятельности организма и, соответственно, упадок сил и депрессию. И последнее опаснее всего остального, вместе взятого.

* * *

Первым подал тревожный признак отсидевший на двое суток больше остальных чекист.

– Батюшка, – тихо сказал он. – Мне надо исповедаться.

– Что ж, это богоугодное дело, – поддержал старшего лейтенанта ФСБ священник, а сам подумал: «Вот и первая ласточка».

Похоже, Коля Журавлев уже почувствовал на своей шее костлявую руку старухи с косой.

Они отошли в угол, и четыре часа подряд раб божий Николай исповедовал господу свои грехи и сомнения. Священник слушал, кивал, словно Коля мог его увидеть, и отпускал грех за грехом. Он понимал, что с телесной стороны это начало конца, но не считал для себя возможным устраниться от понимания второй, более важной стороны медали: Коля шаг за шагом преодолевал свою греховную человеческую природу и становился все ближе к своему Создателю. Потому что конец телесного всегда означает начало иной, неплотской и куда более близкой к Истине жизни.

А потом был врач. Выгнавший за три дня полного поста остатки алкоголя и злобы, Костя подошел к священнику и прерывающимся от волнения голосом попросил его окрестить. Отец Василий сглотнул слюну – для атеиста Константин Иванович был на удивление смиренен.

– Что ж, чадо, – тихо произнес он. – Отрадно, что ты наконец повернулся к господу лицом. Отрадно...

И в этот миг мулла завизжал.

– Йес! – орал он. – Йес! Я ее сделал!

Мужики повскакивали и, мешая друг другу, бросились на голос. Принялись наперебой ощупывать пропил, пытаться отогнуть прут, издавать возгласы восхищения и облегчения... так, словно кроме этого прута не было еще пяти остальных, а за ними не стояла на страже намертво схватившаяся кладка.

– Ну-ка, мужики, посторонись, – решительно потребовал отец Василий, ухватился за прут и потянул на себя.

Прут стоял, как влитой. Он даже почти не изогнулся.