Святой день

Вот всё, что мог бы сказать сторонний человек, посмотрев это видео.

И это было музыкой, на языке которой все мы думали и говорили. Это было музыкой. Это – было музыкой.

Я тут же удалил видео. Я знал, что никогда об этом не пожалею. Потом несколько минут просидел неподвижно, чувствуя, как у меня внутри трутся друг о друга частицы темноты, что-то взращивая. Потом встал и, продолжая ощущать это броуновское движение, направился в комнату, где спали жена и сын. Меня повело туда.

Как только увидел их, спящих, у меня в голове тут же прозвучали слова из какой-то никем не написанной автобиографической исповеди: «И тогда, увидев их, я воскрес. Я понял не только умом, но и сердцем, что вся моя прежняя жизнь была ошибкой, и увидел перед собой ясный путь к жизни новой». Эти слова действительно прозвучали сами. И не просто прозвучали, а как будто даже поспешили прозвучать. Как будто идея капитального внутреннего преобразования живёт изначально в каждом человеке, и стоило в моей жизни произойти событию, после которого это преобразование, в принципе, могло свершиться, как моё сознание тут же выдало давно заготовленные фразы, это дело констатирующие. Это был самый настоящий рефлекс – ответ мозга на какой-то духовный сигнал. Но сигнал, как известно, бывает и ложным. Выделение желудочного сока ещё не означает, что сейчас собаке Павлова подадут еду.

Я стоял над своей семьёй и чувствовал нечто несомненно глубокое, но я знал, что это нечто не дотянет до духовной революции. В стотысячный раз я подумал: если бы что-нибудь в этой жизни цепляло меня по-настоящему…

Не знаю. Мне легче поверить в то, что я побываю на Марсе и Юпитере, стану миллиардером, получу Нобелевскую премию, – чем в то, что моя душа окажется способной на серьёзный рывок в сторону чего-то нового. Что я воскресну. Легче представить все остальные чудеса, чем одно это. Поэтому я давно ничего не обещаю – ни себе, ни другим, ни кому-то ещё.

А жить надо.

Три века русской поэзии

Утро в середине лета, небо не предвещает дождя.

По обочине пустой загородной дороги летит на велосипеде парень семнадцати лет. Только что начался длинный спуск, на котором можно отдаться инерции и дать отдых ногам, но парень, наоборот, начинает работать ими всё быстрее, чтобы поспеть за собственной скоростью летящего вниз велосипеда и вновь ощутить сопротивление педалей, тем самым присвоив скорость себе. Но едва он ощущает желаемое сопротивление, велосипед словно отказывается от его помощи и продолжает катиться сам, заставляя парня как бы водить ногами по воздуху, и тот начинает всё сначала. Так они вдвоём достигают невероятной скорости, которой парень согласен уже просто насладиться.

По обеим сторонам от дороги стоит спокойный, ещё не прогретый солнцем лес. Вся дорога в тени этого леса, и асфальт поэтому – синий. В воздухе ясно ощущается запах прохладной дорожной пыли. Парень чувствует, что этот запах и синее каким-то образом связаны друг с другом и что в этой связи кроется нечто не по-земному прекрасное. Ему очень хочется разгадать тайну этой связи, и в то же время ему особенно приятно, что он не может её разгадать. Ему не хватает кого-то рядом, и вместе с тем он счастлив, что совершенно один. Он много чувствует нового, не похожего ни на что прежнее, и хочет чувствовать ещё больше, но в тайне от себя просит у кого-то: «Чуть поменьше, не надо слишком много», – потому что боится не вместить всего и остаться ни с чем.

Дрожит от ветра велосипедный звонок, гудят колёса, и рассекаемый воздух тепло гудит у висков.

Шумно, и жутко, и грустно, и весело – я ничего не пойму, – вспоминает парень строчки и с волнением глядит вперёд, туда, где обрывается лес и начинает сиять поле…

Всю вторую половину июня он провалялся в больнице с аппендицитом: плохое заживление рубца. Потерял две недели хорошего лета. Пропустил вступительные экзамены в местный строительный институт, куда пошли учиться почти все его одноклассники да и большинство вообще выпускников города.

Испытал первую в жизни настоящую сильную боль – как телесную, так и душевную. Раньше ему казалось, что он застрахован от всего страшного, что случается с людьми; что хирургические операции и больницы придуманы для других, не для него. А вот загремел, как другие, стал одним из этих других.

В первые дни после операции с незнакомой ему прежде тоской смотрел на верхушки берёз, которые призывно дрожали сверкающими листьями за окном палаты. Вместе с ветром до него доносился смех неизвестных ему детей и девушек. Ему до слёз хотелось к ним, на солнечную волю: видеть их лица, смеяться вместе с ними. Он понимал, что уже очень скоро это будет ему доступно, а стало быть, нечего так страдать, но почему-то не мог избавиться от невыносимой тоски. Ему казалось, что никогда он отсюда не выберется.

Но больничные дни принесли в его жизнь не одну эту боль.