Святой Франциск Ассизский

Вместе с братом Массео и братом Анджело они пошли по первой дороге, которую увидели и оказались у замка ди Альвиано, где святой Франциск, уже убежденный в том, что выполняет волю Божью, начал проповедовать. Над площадью вились ласточки и щебетали, да так громко, что голоса его не было слышно — и тогда, разгневавшись, святой сказал им: «Сестрицы ласточки, настало время говорить мне, ибо вы уже поговорили. Слушайте же внимательно, пока я не кончу мою речь, ибо в ней — слово Божье». Ласточки молчали все время, пока он проповедовал. Жителей той округи — оттого ли, что на них подействовало это чудо, или оттого, что слова святого проникли им в душу, так были восхищены, что пожелали все — и мужчины, и женщины, бросить свои жилища и следовать за ним. В то время такое случалось, но лишь тогда, когда проповедовали еретики — так возникали секты, противостоявшие Церкви. И тут святого Франциска озарила мысль — а что если обратить порыв фанатиков в благое дело? Что, если создать многочисленную конгрегацию мирян, которые жили бы в евангельской бедности и чистоте, но при этом полностью подчинялись бы Церкви? Многие из толпы говорили ему: «Брат Франциск, мы хотели бы следовать за тобою, но что же делать нам с семьями и детьми, не можем же мы бросить их? Как же нам следовать тебе?» И святой ответил им: «Не торопитесь уходить, ибо я подготовлю для вас то, что вы должны будете исполнять для спасения души».

С той поры решил он основать Третий Орден, который был бы открыт для мирян, духом и уставом походил бы на Ордена миноритов и кларисс, а по форме был бы свободен, так что каждый человек и каждая судьба могли бы войти в него.

КОГДА СВЯТОЙ ФРАНЦИСК ГОВОРИЛ

Кроме вдохновения и советов, еще одна причина убеждала Франциска, что необходимо проповедовать. Много раз слышал он вальденсов, патаринов и альбигойцев, которые, направляясь в Рим, останавливались на Ассизских перекрестках и привлекали своими речами столько слушателей, сколько не собрали бы проповедники в церквах, ибо услышать священнослужителя, который с кафедры на пышном латинском языке разъясняет отрывок из Священного Писания — это совсем не то, что услышать человека, бедняка, который говорил бы об Иисусе и о вечности прямо на улице, простыми жизненными словами. Еретиков следовало бы лишить этой привилегии, и снарядить на службу Церкви могущественную армию, состоящую из мирян, которые проповедовали бы на народном языке, были бы рядом со священниками и служили бы им поддержкой. Святой Франциск уже замечал, что святые проповедники скорее преподают теологию, нежели объясняют Евангелие, и что менестреля или сказителя слушают все, тогда как проповедника — лишь немногие, так как одного взора на него достаточно, чтобы понять, куда он поведет речь. Убедился он и в том, что не внушишь любовь к Богу, не возвратившись к искусству Христа, а значит — надо, рассказывая притчи, восхваляя Господа, говорить о поучительных и интересных событиях, отнимая у менестрелей, у которых столько тонкости, поэтичности и воображения, их искусство, и не философствовать.

Почувствовав в себе призвание, святой Франциск принес новый дух в свою проповедь. И он, и его братья ощущали, как тянутся к ним слушатели — после первых же, пусть самых простых слов, люди понимали, что они совсем не слабы умом, как любили говорить о себе. Наоборот, сквозь их простоту нередко проглядывал благородный рыцарь, поэт, ученый, а более всего — Божий человек, ибо происхождение скрыть невозможно: так, у мужлана, ставшего богачем, всегда под ногтями будет чернеть земля, и благородный, став простолюдином, будет иметь благородные повадки.

Святой Франциск прекрасно проповедовал, ибо был одарен как поэт и как актер, и оба эти дарования породили в нем то красноречие, которое выражается не только в словах, но и в глазах, в звучании голоса, в движениях. Где бы он ни был, какое бы ни было время, какими бы ни были его слушатели, он был готов к проповеди всегда, так как разум его, вернее, все его существо стремилось разъяснить лишь одно.

Как и во времена юношеского стремления к рыцарству толпа скорее не пугала, но вдохновляла его, но вдохновляла не на декламацию. Он говорил с тысячей человек, как с одним другом, и с одним он говорил так же пылко, как говорил с тысячами.