Святой Михал

До этой минуты он ощущал только необыкновенную приподнятость. У сельской площади, лежавшей перед ним, было новое, чистое, помолодевшее лицо, слегка припудренное золотистым песком. Ничто уже не безобразило его. Чирей, так раздражавший и возмущавший их в последнее время, был удален, пропыленный бурьян исчез. Казалось, чего же больше? И все же… Господи, в чем причина? Откуда взялась эта внезапная теска?

В самый разгар торжества его вдруг охватило сиротливое чувство одиночества. С какой радостью он поднялся бы сейчас и с бутылкой в руке пошел бы к тем отполированным камням на площади, посидел бы, выкурил сигарету и, глядя по сторонам, слушал стрекотанье кузнечиков. Он любил сидеть там: вытянет, бывало, ноги, погрузив голые ступни в гущу ромашки, и бархатные подушечки ее цветов ласково щекочут между пальцами.

Адам вновь поглядел на лужицу света, разлитую на песке аккуратно посыпанной, будто прилизанной площади. Его передернуло.

Вместо простой и милой подружки перед Адамом предстала холодная и неприступная незнакомая красотка, волосы которой в соответствии с модой отливали бронзой. Сама бесчувственная, она и в нем не вызывала ответного чувства. Адам не мог отделаться от ощущения, будто у него что-то украли. От восторженности не осталось и следа. Прилизанная площадь уже не вызывала восхищения.

Он торопливо и даже с испугом оглянулся на Вилема, почувствовав угрызение совести из-за своих неожиданных мыслей. Опасался, что Вилем догадается обо всем по его глазам.

А Вилем чему-то улыбался.

Угрызения совести — обычно Адам их не знал — стали сильнее. И хотя он чувствовал себя обворованным, ему казалось, будто он совершает предательство и должен загладить свою вину. Но в голове была отчаянная пустота.

Адам неторопливо пил кружку за кружкой. Он вслушался в гул, наполнявший закусочную. В этом гуле голосов было столько живости и веселья, что ему почудилось, будто он слышит даже звуки скрипки цыгана Керекеша. Но цыгана тут не было, хотя в ушах Адама почему-то звучала музыка.

— Как видишь, дружище, все удается, если берешься за дело как следует, — заметил Вилем. — Всегда надо ковать железо, пока горячо. А ведь дело-то, в общем, оказалось даже не таким и трудным. Вот я и думаю… — Вилем умолк. Даже и без слов было ясно, что он о чем-то напряженно думает.

Адама вновь охватило чувство вины, и это совсем лишило его способности трезво рассуждать. Он пытался стряхнуть с себя это наваждение. Но в голове еще сильнее зазвучали хватающие за душу жалобные звуки скрипки.

— А кого… кого, интересно, будут выбирать цыгане? — неожиданно для себя спросил он и провел кончиком языка по сухим, губам.

Лицо Вилема удивленно вытянулось.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… — От растерянности Адам даже задохнулся. Он ведь ни о чем таком вовсе и не думал. — Мне кажется, Вилем, что цыгане не слишком-то жалуют Михала и Касицкого. Оба стоят им поперек горла. И тот и другой гоняют цыган с полей и виноградников, когда они пытаются там хозяйничать. Вот мне и пришло в голову… — он глубоко вздохнул, — что, если бы нам внести в список кандидатов, скажем, того же Керекеша? Ведь еще никогда ни один цыган в списке кандидатов не был. А как хорошо это было бы для них! Пусть об их поселке заботится кто-то из их же людей, не вечно же нашим с ними возиться. И потом, когда мы на собрании договоримся о списке кандидатов, Касицкий обязательно будет в нем, уж этого нам не избежать. Но цыгане во время выборов наверняка вычеркнут его, если им подсказать. А у них немало голосов. И так, сообща, мы могли бы его… — Он умолк, не договорив.

— Вот это мысль! Ну и Адам! Молодец! Здорово придумал! Как раз то, что надо! — Вилем едва не подскочил на стуле от восхищения. — В Гавае это наверняка сумеют оценить. Пожалуй, я загляну туда с Альбином. Надо, чтобы с ними поговорил учитель.

Пошатываясь, к ним подошел Людвик Купец. Он держал кружку пива — хотел выпить с Адамом и Вилемом — и горланил какую-то песню. Ему было так хорошо, а собственный рев еще больше поднимал настроение.

Когда они выпили, Людвик поставил пустую кружку на стол и торопливо зашагал к выходу. Выйдя на площадь, он не задумываясь направился к тому месту, где прежде стоял крест. И только уже расстегнув ширинку, вдруг замер.

— Тьфу ты черт! — зло буркнул он и поплелся обратно, во двор «Венка», к дощатой загородке под вербами.

IV. ЗАБОТЫ, ЗАБОТЫ…

14

В середине апреля установились ясные теплые дни и с ними пришла весенняя страда. В Поречье она обычно достигала высшего напряжения в конце апреля и продолжалась до второй половины мая.

Время было послеобеденное. Адам и Вилем стояли возле комитета и грелись на солнышке, которое заливало всю площадь веселым светом. Хотя площади и был причинен немалый ущерб — в некоторых местах песок смыли ливни и унесли колеса повозок и машин, так что образовались темные плеши, — это не могло испортить настроение Адама и Вилема.