Святой папочка

– Мне нравится все домашнее, – говорит он с неожиданной романтической хрипотцой в голосе. Ну так трахни дворецкого, чувак. Не устаю это повторять, мужчины очень странные. Подобный кинк настолько далеко выходит за пределы моих сексуальных познаний, что это даже не смешно. Если бы мне кто сказал, что хочет поиграть в дворецкого и подать свой член на большом серебряном подносе, я бы лишь понимающе кивнула и, быть может, даже предложила заснять все это на видео. Но желание посмотреть, как женщина стирает твою одежду в реке? Ты что, извращенец?

Униформа семинариста состоит из: белого воротничка, иногда тканевого, иногда целлулоидного, черной рубашки с короткими рукавами, черных брюк, черного пояса и черных туфель. Ну и черных носков с позолоченными пальцами. Другие носки даже не рассматриваются. Ну и трусы, наверное. Все это они обычно заказывают по каталогу «Святая одежда», пестрящему изображениями священников, которые то безумно хохочут, то салютуют кому-то – Господу, наверное, – чашами для причастий, то сжимают друг друга в тесных объятиях. Никто не знает, что они делают, но подача у них не хуже, чем у моделей «Victoria’s Secret». Еще немного – и начнут кокетливо драться подушками. Когда папа начал проводить латинские мессы, он решил отказаться от рубашек с короткими рукавами и брюк и начал носить сутану, которая по сути является просто длинным черным мужским платьем и которую все почему-то отказываются так называть («Это платье!» – неоднократно повторяла я, пытаясь открыть людям глаза на правду. – «А Папа Римский вообще одевается, как на выпускной в детском саду!»). Семинарист тоже носит сутану, потому что это традиция. А еще он попросил пришить к ней тридцать три пуговицы – по одной за каждый год жизни Христа. В официальных случаях они оба надевают шляпу с помпоном, в котором, насколько я могу судить, нет никакого смысла и предназначение которого никто не может мне объяснить.

– Серьезно? Шляпка с помпоном? – спрашиваю я как-то раз, когда отец и семинарист сидят передо мной за столом, разодетые во все свои регалии и похожие на двух темных адских кукол.

– Это не помпон, это хохолок, – говорит семинарист. – Шляпа с помпоном выглядела бы глупо.

– И мы не называем это шляпой, это биретта, – добавляет отец, глядя на меня из-под взлохмаченного хохолка.

Ах, и правда, зачем носить обычную шляпу, если можно носить ту, которая называется, как огнестрельное оружие. Я листаю каталог «Святой одежды» и останавливаюсь на фотографии – столетний и двадцатипятилетний священники обнимаются перед витражным окном.

– Вы только посмотрите, какие невероятные тут разворачиваются истории, – говорю я, чуть поворачивая журнал. – Заберу-ка я это с собой наверх. Теперь это мой личный «Плейбой».

А еще через несколько страниц мое внимание привлекает фото женщины в облачении всех цветов радуги.

– Погодите-ка, у вас и священницы есть?

Отец смотрит на фотографию, сузив глаза, будто надеется, что от этого и священница из журнала, и все остальные ей подобные канут в лету.

– Тупые англикацы, – фыркает отец, а затем издает печальное мычание. Так он подражает общению феминисток, которые в его воображении живут, сбившись в бешеное стадо, топчут мужчин и брызгают в них молоком. – Му-у-у, мы все равны, верно? – издевается он с такой абсолютной уверенностью в моей поддержке, что я невольно задаюсь вопросом – а папочка вообще видел меня хоть раз, слышал хоть слово из того, что я говорю? Хотя, быть может, я для него скорее сын, чем дочь.

Несмотря ни на что, у них некая любовь к организованности, которую я признаю, и тяга к строгому порядку, которая, я знаю, есть и у меня. Когда я смотрю на них, я думаю: быть приверженцем жесткого традиционализма в церкви, которая родилась путем революции – значит совершать над ней огромное насилие. Но и во мне саднит боль по прошлому, когда я думаю о литературе, грамматике, западной традиции. Ведь сам английский язык в свое время был революцией. И я не делаю ему лучше, пытаясь защитить от изменений. Чосер, Иисус Христос этой революции, так же ходил по водной глади, сыпля грязными шуточками, так же сотворил двенадцать историй, которые стали пищей для миллионов людей, придумал пять вариаций для слова «писька» и совершал иные чудеса. Любое записанное мной на бумаге нововведение – лишь попытка напомнить себе об этих делах. Я не человек своего времени. Я рождена не для того, чтобы ставить новые флаги и ломать старые устои. Я наступаю себе на горло, только чтобы напомнить себе: революция – тоже своего рода традиция, которую нужно поддерживать.

* * *

– Сатанисты опять за свое! – взрывает тишину гостиной семинарист, размахивая каким-то листочком. – Итальянские сатанисты снова взялись за свое темное дело!