Святой патриарх

Дума говорила о том, что не ясный сокол плачет-выкрикивает, а то сын к отцу-матери из тяжкой неволи в города христианские поклон посылает, ясного сокола родным братом называет: «Сокол ясный, брат мой родненький! Ты высоко летаешь, ты далеко видишь, отчего ты у моего отца и матери никогда в гостях не побываешь? Полети ты, сокол ясный, брат мой родненький, в города христианские, сядь — упади у моего отца и матери перед воротами, жалобно прокричи, про мою казацкую участь припомяни. Пусть отец и матушка мою участь казацкую узнают, своё добро-имущество с рук сбывают, богатую казну собирают, головоньку мою казацкую из тяжкой неволи вызволяют! Потому что как станет Чорное море выгравать, так не будут знать ни отец, ни матушка, в которой каторге меня искать — в пристани ли Козловской, или в Цареграде на базаре. А тут разбойники, турки-янычары, станут на нас, невольников, набегать, за Красное море в Арабскую землю продавать, будут за нас сребро-злато, не считая, и сукна дорогие поставами, не меряя, без счету брать…»^[99]

Воодушевление певцов росло всё больше и больше. Слушателям, особливо же из городовых казаков, которые все были чистейшие украинцы, казалось, что это поют и плачут сами невольники, измученные, ослеплённые мучителями-янычарами, что действительно они обращаются к соколу, к ясному солнцу, к небесному своду. Все толпились поближе к певцам и слушали-слушали, затаив дыхание или же украдкой смахивая со щеки предательскую слезу. А они, поднимая свои слепые глаза к небу, пели все с большим и большим воодушевлением. Сама бандура, совсем не хитрый инструмент, и та, казалось, рыдала — и у неё дух захватывало от рыданий.

Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв ещё больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.

А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, — и снова раздавался невольничий плач и проклятие:

«Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете невольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Чорном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская: не одного ты разлучила за семь лет войною — мужа с женою, брата с сестрою, детей маленьких с отцом и матерью! Высвободи, Боже, невольника на святорусский берег, на край весёлый, меж народ крещёный!»

— Поганая песня! самая хлопская! — послышалось среди жолнеров.

— Спойте другую, а то мы уснём. Пойте весёлую!

— Вот что, люди божьи, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! — со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.

И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:

Хто попа й попадю

А я ПАзину люблю,

Люблю у день и в ночи,

Ясне свитло гасючи.

На Пазини корали —

Сто золотых давали.

А ни батько купив,

А ни мати дала:

Сама добра була —

С козаками добулА:

ЗдобулА, здобулА —

Бо хороша була!

— Ай да дед! виват! виват! — кричали жолнеры.

А слепец, серьёзно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.

— Ещё весёлой! ещё, старче Божий! — не унимались жолнеры.

Старик опять повернулся к ним лицом, повёл слепыми очами, в которых видны были только белки, взял у товарища бандуру и, перебирая по струнам пальцами, залихватски затренькал и стал выделывать ногами невообразимые выкрутасы, приговаривая:

Баба рака купила,

Три полушки дала,

Тричи юшку варила,

Добра юшка була!

Снова взрыв хохота и одобрительные возгласы.

— Да эти хлопы хоть куда! превесёлый народ! А ещё говорят, что под польскою властью им не хорошо живётся: если б в самом деле было не хорошо, то не выдумали бы таких песен.

Между тем начинало темнеть. Пора было и привал делать.

— Эй, слепаки! — крикнул шляхтич со шрамом на щеке. — Далеко ещё до Суботова?

— Далеконько, пане, — был ответ.

— Засветло не дойдём?

— Где дойти, пане, — не дойдём.

— Так делать привал! — шляхтич. Приказ начальника облетел весь отряд. Задние ряды также остановились. Надвигались задние отряды и располагались у опушки густого леса.

Скоро по всей равнине запылали костры. Слышался смешанный гул голосов, ржанье коней, хлопанье бичей. У одного из крайних к лесу костров расположились и слепцы, сняв с себя сумки, и слышно было, как тихо тренькала бандура и так же тихо, монотонно раздавался голос младшего слепца, который пел:

Летит орёл проти сонця,

Згорда позирае:

Хто не знае коханнячка,

Той счастя не знае.

Плыве козак через море,

В мори потопае:

Хто не знае коханнячка —

Той журбы не знае.

^[100]

Скоро весь польский стан, утомлённый продолжительным переходом, спал крепким сном. Скоро и костры потухли.

XIII. Вместо карася — щука

Ночь была тихая, тёплая, но тёмная. В такие ночи особенно ярко горят звёзды.