Святой патриарх

Матушка Мелания была уже очень стара; но живучесть и энергия светились, как фосфор, в её рысьих глазках, которые ни на кого прямо не смотрели, хотя видели каждого насквозь, будучи, по-видимому, обращены молитвенно горе или сокрушённо долу. Лба её также никто не видал за клобуком, а брови смотрели каким-то навесом над глазами, под которыми эти последние прятались от постороннего взора, как воробьи под крышей от дождя.

После первых приветствий Аввакум усадил своих гостей на соломе, а сам опустился против них на колени.

Морозова с ужасом и дрожью осматривала страшное помещение. Матушка же Мелания одобрительно оглядывала промерзшие стены, шепча как бы про себя: «Радуюсь, радуюсь за Аввакумушку — экой благодати сподобился, счастливчик».

— Ну, что у вас городе слышно, миленькие? — спросил Аввакум.

— Патриархи вселенские приехали; ноне Никона судят, — сказала Морозова.

— Греческие волки приехали нашего медведя судить, — пояснила матушка Мелания.

— Добро! А как они сами, судьи-то, крестются? — спросил Аввакум.

— Щепотью, сама видела, — отвечала матушка Мелания.

— Еретики! звери пестрообразные! — Аввакум так и вскочил.

— А у царицы государыни сказывали, — робко начала Морозова, — что и тебя, света, патриархи судить будут.

— Добро! Я их научу креститься! — восторженно произнёс фанатик, сверкая глазами. — Для того и с Мезени меня привезли сюда — травить греческими собаками. Мало того, что бороду у меня отрезали и власы остригли, как у непотребной девки… вон всего оборвали, что собаки — один хохол оставили как у поляка на лбу… Да добро! мне же на руку: меня возят по градам и сёлам, а я кричу везде, обличаю их, пестрообразных зверей, а люди божии слушают меня до поучаются, да плачут… Ещё не то будет, когда удавить меня повелят, либо сжечи тело моё похотят: крикну я тогда на весь свет и голос до трубы архангела не умолкнет. Я что! — земля, грязь; пущай их тело моё жгут, жилы вытягивают — больненько-таки, да за то венец мученический получу, а деткам своим православным крикну: «Смотрите-де, детушки, вон с каким крестом до Бога иду! и вы-де за мной, не ленитесь!» Что ж они думают меня морозом напужать — вон в какую баньку посадили, мало не скостенел; а как взвыл к Батюшке-Свету: «дунь на меня теплом, пошли солнышко», — Он, Милосердый, и послал, да не одно, а два солнышка — это вас-то, миленькие мои… И тепло мне стало, ох, как тепло!

Фанатик действительно разгорелся внутренним огнём и забыл холод, от которого он за несколько минут перед этим буквально костенел.

— А мы тебе, Аввакумушко, и в сам-деле тёпленького привезли, — сказала мать Мелания, указывая на узел: государыня царица, да вот дочушка твоя духовная, Федосьюшка (она указала на Морозову), наготовили тебе приданого что невесте: и сапожки тёпленьки, и чулочки, рукавички с варежками из козья пуху, да и шубеечку лисью мяконьку.

— Спасибо матушке царице, добра она миленькая, добра, что ангел божий! Да и тебе исполать, дочушка моя! — кланялся он Морозовой. — А я на собор хочу вот так пойти, да и ко Господу в светлу горенку постучусь в сём же одеянии: он, Батюшка-Свет, и нищих принимает.

Морозова благоговейно смотрела на него. Влияние этого человека окончательно преобразило её: она стала вся самоотвержение. Богатый дом свой она обратила в общественную богадельню: странники, нищие, юродивые, больные не выходили из её дому. Она ухаживала за больными и гнойными, сама своими нежными руками обмывала их ужасные язвы, сама кормила их. Нежное, пухлое боярское тело она облекла власяницею, до того колючею, что тело её горело и болело, как от огня.

— Нету, Аввакумушко, ещё раненько тебе ко Господу идти, — заметила мать Мелания, — поживи ещё с детками своими, поучи их да порадуйся ими. Вон и Федосьюшка наша надела на себя брачные одежды, — она взглянула на Морозову.

Молодая боярыня вспыхнула.

— Что ты говоришь, матушка? — удивлённо спросил Аввакум.

— Говорю: Федосьюшка-боярыня к венцу нарядилась, — повторила старуха.

Аввакум оглянул Морозову, которая сидела вся пунцовая, готовая расплакаться от стыда.

— Что ты, матушка! — защищалась она. — К чему это?

— К тому, что твой батюшка духовный всё должен знать… Федосьюшка-боярыня власяницу надела, — обратилась старуха к Аввакуму, — да думает и ангельский образ прияти.

Глаза Аввакума засветились радостью.

— Слава тебе, Господи, Создатель наш! — говорил он восторженно. — Не одна Анисьюшка-боярышня на боярство своё наплевала, к нищей братии пристала и ангельскому чину приобщилась… Что боярство перед ангелы! А вот и дочушка моя Федосьюшка туда ж возревновала, золотая моя! Иди, иди ко ангелам — благо ти будет в том веце… А я Анисье тут многонько-таки настрочил: снеси ей, матушка, — пускай не забывает меня.

И Аввакум, достав из-под соломы исписанный листок, подал его матери Мелании.

Дверь кельи неожиданно отворилась, и на пороге показалась рослая фигура мужчины в собольей шубе и высокой шапке. Открытое лицо с русою бородою и серыми глазами смотрело приветливо. При виде его и молодая боярыня, и старая черница встали с своих соломенных сидений.