Святой патриарх

А сестра, молодая княгинюшка Авдотья Урусова, глядя на распущенную косу сестры, как до неё коснулись ножницы постригавшего попа, плакала навзрыд, не имея силы отогнать от себя знакомой песни, которую пели над её сестрою и над этою русою косою в день свадьбы:

Вечор мою русу косыньку девыньки-подруженьки заплетали…

Ох и моя косынька русая, кому тебе расплетать будет?…

— Вон кто расплёл, господи!

А самой Морозовой во время пострижения думалось не то. Ей представлялась её роскошная расплетённая коса в руках палача, там, на Красной площади, на Лобном месте, откуда смотрели на неё незабываемые ею глаза пред тем моментом, как голова вместе с этими глазами скатилась на помост… И смотрят на неё, на Федосью, всею Москвою и бояре, и князи, и сам царь со всею своею дворскою челядью: то её последний девичник, последнее расплетение русой косыньки. Только свет Аввакумушко не увидит, далеко он, далеко, там, куда и солнышко редко заглядывает…

«Волци» скоро, однако, проведали о пострижении Морозовой и доложили царю. Царь видел, что шатость проникла и к нему во двор, что скоро, может быть, на стороне Аввакума окажется вся Москва и он увидит себя на своём троне более одиноким нравственно, чем Аввакум в своём мрачном подземелье, а Аввакумов враг, Никон, в кельях Ферапонтова монастыря… Царь решился топором и виселицей задушить внутреннюю крамолу, показать свой «огнепальный гнев» на такой крупной в московском государстве личности, как боярыня Морозова, его же царская родственница…

— Подсеку сей кедр ливанский! — сказал он, вспыхнув. — А горькие осинки и сами усохнут.

Юная Софьюшка-царевна, слышавшая эти слова и страстно любившая свою «тётю Федосьюшку», которая, бывало, кармливала её коломенской двухсоюзной пастилой, тотчас же шепнула об этом своей сенной девушке, чтоб та предупредила «тётю Федосьюшку о гневе батюшковом»…

— Тяжко ей бороться со мною: один кто из нас одолеет, — часто потом повторял Алексей Михайлович, задетый за живое удалением от него такого украшения его двора, как боярыня Федосья.

Тем зловещее звучали эти слова «тишайшего», что перед царём у неё уже не было прежней заступницы, царицы Марьи Ильинишны, недавно «переставившейся»: её место занимала молодая царица, вся пропитанная «новшествами» Наталья Кирилловна Нарышкиных^[47].

— Пускай и она посмотрит, чья коса лучше, ейная или моя, как мою косу на Лобном месте будет палач расплетать, — говорила Морозова, намекая на Наталью Кирилловну.

Как ярко сказалась женщина в этих словах, такая даже женщина, которая искала смерти во имя своей идеи!.. Чья коса лучше?… Морозова знала цену своей русой косе: она уверена была, вопреки пословице, что, и снявши голову, по её косе заплачут…

Раз вечером, глубокой осенью 1671 года, князь Урусов, воротившись из дворца, где он по своему положению бывал каждый день, сказал своей жене:

— Дунюшка! Съезди к сестре Федосье и скажи ей отай, что ноне ночью будет к ней Сверху присылка: скорби великие грядут на неё. Содержимый неукротимый гневом царь созволяет на том, чтобы вскоре изгнать её из дому… Да смотри не мешкай: простися только с ней, может, в сём веке больше и не увидитесь.

Как громом поразила эта весть весь богатый и многолюдный дом Морозовой, только не самое хозяйку: гордая радость блеснула в её добрых глазах… «Приспе бо час пострадать… Слышишь, Степа, братец мой духовный! — колотилось у неё в сердце. — Расплетут косыньку, расплетут, чем бы ножки Христовы утереть…»

Но в тот же момент она вспомнила, что с нею «волци» могут захватить и всех проживавших в её доме стариц и Селичек. Она тотчас же собрала их в своей молельной.

— Матушки мои, голубицы!.. — говорила она собравшимся. — Время моё пришло ко мне… Идите вы все, куда вас господь наставит, а меня благословите и помолитеся, чтоб господь ваших ради молитв укрепил меня страдать о имени господни.

Поражённые её словами, старицы и белички не хотели оставлять своей «сестрицы — крина сельного»: они хотели умереть вместе с нею…

— Мы с тобой, мы с тобой, наш крин сельный — цветочек лазоревый! — страстно молилась Акинфеюшка. — И мы хотим венцов мученических! Мы хотим, чтоб у царя не достало ни венцов, ни железа!

Но осторожная Мелания усмирила бурю.

— Не приспе бо час наш, сестрицы миленькие! — сказала она. — Пойдём в мир, пронесём слово божие по всей земле… Приспеет и наш час; и наши головы будут в венцах торцать на кольях.

И всё это сборище в тот же вечер рассыпалось по Москве, ещё более нафанатизированное.

Остались только Морозова и Урусова. Последняя не послушалась мужа, не воротилась домой, чтобы уже и никогда более не возвращаться туда…

— Мама! Мама! — влетел юный Морозов, Ванюшка, в опочивальню, где сидели сестрицы. — Знаешь что, мама?

Сердце у матери дрогнуло при виде раскрасневшегося юноши; но это же страстное сердце подсказало ей: «Пущай он видит мою косу на Лобном… Мы читали о матери, плакавшей при кресте, на коем был распят сын; пущай по моей смерти будут честь о сыне, стоящем у матерней плахи и плачущем…»

— Что, сынок? — спросила она и со страстью перекрестила его курчавую голову.