Святой патриарх

— Я завтра, мама, поеду к Дюрде на новом иноходце и на новом черкасском седле, — радостно сказал юноша. — Ах, мама, какая ты черничкою стала хорошенькой!.. Так можно ехать, мама?

— Добро, родной, поезжай; а теперь поди почивать. Мать снова перекрестила юношу, и он ушёл… Ни он, ни она не знали, что больше не увидятся…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Время за полночь. На дворе слышится ветер. Намокшие от дождя и растаявшего снега ветки деревьев, что за переходами, хлещут в окна переходов. Морозова и Урусова стоят в той же моленной у аналоя перед раскрытою книгою, освещаемою висящими лампадами. Тихо в доме.

— Никак стучат, сестрица? — прислушивается Урусова.

— Это стучатся к нам в окна голые ветки, им холодно без листьев, — задумчиво отвечает Морозова.

— И то, сестрица, ветки… А чти-ко дальше…

Морозова читала:

— «Тогда глагола им Исус: вси вы соблазнитеся о мне в нощь сию. Писано бо есть: поражу пастыря, и разыдутся овцы стада. Отвещав же Пётр рече ему: аще и вси соблазнятся о тебе, аз никогда же соблажнюся. Рече ему Исус: аминь глаголю тебе, яко в сию нощь, прежде даже алектор не возгласит, трикраты отвержшися мене. Глагола ему Пётр: аще ми есть и умрети с тобою, не отвергнуся тебе. Такожде и вси ученицы реша. Тогда прииде с ними Исус в весь, нарицаемую Гефсимания, и глагола учеником: седите ту, дондеже, шед, помолюся тамо. И поем Петра и оба сына Зеведеова, начат скорбети и тужити. Тогда глагола им Исус: прискорбна есть душа моя до смерти: пождите зде и бдите со мною. И пришед мало, паде на лице своём, моляся и глаголя: отче мой, аще возможно есть, да мимо идёт от мене чаша сия: обаче не яко же аз хощу, но яко же ты…»

— Нет! Нет! Я не отвергнусь! — как бы в забывчивости проговорила Урусова.

— Что с тобой, Дуня? — спросила Морозова.

— Я не отвергнусь от тебя, как Пётр, сестрица! — прошептала молодая княгиня.

— Полно, Дунюшка… Вон и Христос молился о чаше…

— Молись и ты, милая!

— Почто! Может, мне и не уготована чаша: вон никто нейдёт.

Они снова стали прислушиваться: деревья шумели и хлестали в окна по-прежнему… Запел где-то петух, за ним где-то дальше другой…

— Вот и алектор возгласил, — задумчиво сказала Урусова…

— За полночь время: видно, стыдятся рано брать меня…

— И Христа ночью брали… А прочти, сестрица, от Луки то место, как они пришли.

Морозова стала перелистывать книгу и наконец нашла, что искала…

— Вот… «Ещё же ему глаголющу, се народ, и нарицаемый Иуда, един от обоюнадесяте, идяще пред ними; и приступи ко Исусови целовати его. Сие бо бе знамение дал им: его же аще лобжу, той есть. Исус же рече ему: Иудо, лобзанием ли сына человеческого предаеши? Видевше же, иже беху с ним, бываемое, реша ему: господи, аще ударим ножем? И удари один некий от них архиереова раба, и уреза ему ухо десное. Отвещав же Исус рече: оставите до сего. И коснувся уха его, исцели его. Рече же Исус ко пришедшим нань архиереом и воеводам церковным и старцем: яко на разбойника ли изыдосте со оружием и дрекольями яти мя? По вся дни сущу ми с вами в церкви, не простросте руки на мя. Но се есть ваша година и область тёмная…»

— Ох, точно, сестрица: их година ночная и тёмная, все ночью берут и на Москве…

— Воистину, сестрица: неправда боится свету, яко тать…

Послышался глухой стук в большие ворота. Звякнула железная щеколда, и снова, казалось, всё стихло.

— Пришли… я слышала щеколду, — дрогнувшим голосом сказала Урусова.

— Ещё не цепи, не топор, — загадочно отвечала Морозова, взглянув на образа.

Послышался скрип главных ворот и какое-то бряцанье, словно цепями. На дворе испуганные голоса…

— Они… я слышу… на дворе…

— С орудием и дрекольми, поди, — горько улыбнулась Морозова.

В постельную, испуганная и дрожащая, вошла старая няня.

— Охте нам! Владычица!..

— Уйди! Уйди, няня! — строго сказала боярыня. — Это не к тебе, а ко мне… Уходи, иди к Ване!

Старушка, обхватив голову и качаясь из стороны в сторону, вышла.

Слышно было, как растворялись входные в палаты двери, раздавались голоса… Вот уже близко.

Морозова упала на лавку и в отчаянии ломала руки. Урусова, стоя на коленях, подняла к ней руки.

— Матушка-сестрица! Дерзай! С нами Христос, не бойся!

— Ох, не боюсь я! Сама того искала! — страстно отвечала Морозова. — А плачу о том, что страдала мало!.. Я боярыня белотелая, не изнурили меня, не измучили, я не заслужила венца! Зачем я не смердовка голодная!

— Полно, полно, родная!.. Встань, положим начала… Идут…

Морозова выпрямилась, и глаза её снова блеснули… «Попрошу, чтобы больше мучили, жгли бы боярское тело, клещами бы рвали», — мысленно порешила она.

Сёстры не торопясь положили по семи приходных поклонов. Дорогие чётки Морозовой звучали в такт с крупными жемчугами на шее Урусовой, когда они кланялись, шурша шёлком одежд: одна — чёрной, монашеской, другая — цветной, княжеской.

— Благословимся свидетельствовать истину, — сказала Морозова, тяжело дыша от поклонов и внутреннего волнения.

— Благословимся, сестрица.

Сёстры благословили одна другую. Урусова потянулась к сестре, чтобы обнять и поцеловать её.