Святой праведный Алексий Мечев

Я глубоко задумалась. Меня позвали. Когда я вошла в комнату, Батюшка лежал на кровати и внимательно всматривался в меня. Я остановилась как вкопанная. Я не хотела лгать, я ни во что не верила, я не могла подойти под благословение к Батюшке. Я пришла к нему как к человеку, а не как к священнику, и я стояла растерянная посреди комнаты. Батюшка подозвал меня, и вдруг слова, сбивчивые и несвязные, вырвались у меня: «Батюшка, я ни во что не верю, но тяжко мне, помогите мне». И слезы полились градом. Батюшка посадил меня около себя и стал говорить о том, что люди озверели, что стало страшно жить, о том, как растет богатство и нищета и как к нему недавно пришли в церковь четверо маленьких детей и, прижимаясь к его коленам, просили защиты у него: родителей их посадили в тюрьму... Батюшка провел широко рукой — казалось, людское горе обступило его: «Ведь и коммунистам тяжко, сколько их приходит ко мне, вот недавно приходил один — страшный, голос охрипший, говорит, что скоро должен умереть, что у него горловая чахотка, что страшно ему умирать, хочет верить он и не может...»

«А ты почему не веришь? — обращается вдруг Батюшка ко мне. — Думаешь, много знаешь, а ведь вот такие образованные священники, как отец Павел Флоренский, и те верят». И говорю я, что не оттого потеряла веру свою, что я и сама необразованная и что ум не прельщает меня, что исстрадалась я душой... — «Да, правда твоя, — говорит Батюшка, — образованные иногда хуже простого человека, не могут помочь горю». И рассказывает он, как на одном собрании попечитель округа спорил с ним о воспитании детей, высокомерно приглашал посмотреть, как воспитывается его единственный сын, а когда сын покончил с собой, то беспомощно звал его к себе... «И вошел я в палаты, — говорит Батюшка, — палаты нарядные, кругом роскошь, а сыну, видно, было тяжко жить... ушел от палат нарядных от родителей любящих, да неласковых... Да что нам до общих теорий, — говорит Батюшка, — вот собирается сейчас духовенство читать доклады о сущности догматов Церкви, раскрывать Православие во всей его полноте, а мимо людей гибнущих проходит... — И Батюшка махнул рукой. — Был у меня, — говорит, — случай: в приходе у меня была женщина, невенчанная жила с мужем, был он коммунист, а она — глубоко верующая. Мужа она очень любила, а муж все, бывало, спит; учился он в университете плохо, и жили они тем, что проживали вещи; она, бывало, и не поест, и не попьет и бежит в церковь, а мужа непременно и напоит и накормит. И не дал ей один священник причастия — как невенчанной — и в отчаянии побежала она топиться. Но повстречалась толпа и унесла ее с собой, и как-то попала она ко мне. Когда узнал я ее историю, созвал я всех священников и допытывался, какой же священник это сделал, и настаивал я, чтобы отстранить этого священника от служения в Церкви. Слабых, заблудших надо привлекать к Церкви, а не отталкивать; времена тяжкие, смутные, и требовать от людей того, что раньше можно было требовать, нельзя.

А был и еще один случай в моем приходе, — рассказывает Батюшка. — Была у меня девушка прекрасная, верующая, в церковь часто ходила, и вдруг пишет она мне письмо отчаянное: «Погибла я, погибла я, совершила грех хоть и не фактически, но все равно что фактически». Дело было так: умерли у нее все семейные, жила она одна в комнате, а напротив жил какой- то студент, и полюбила она этого студента, а когда он уехал, все не могла его забыть. На дворе была весна, отворила она раз окно; на дворе было чудно, солнце светило ярко, грело, а на душе у нее было холодно... Вдруг слышит: кричит татарин, продает что-то... Ее будто что толкнуло... позвала его... закрыла дверь... но рука Божия остановила ее...»

Рассказывал все это мне Батюшка прямо и просто по-житейски, а глаза ясные и зоркие смотрели мне прямо в душу, и тут... рассказала я ему всю мою жизнь с самого раннего детства и до последнего дня, ничего не утаив, рассказала кратко, боялась только оскорбить Батюшку грубыми подробностями... А Батюшка все смотрел мне в глаза, и растоплялось постепенно сердце мое, и заплакала я слезами облегчения. И сказала я Батюшке, что с грустью родилась я на землю, и грусть не отходит от меня, что слышала я от людей, что уйдет грусть моя, когда буду любить я земною любовью человека... Искала я долго, с упорством искала любви, но всякий раз таяла любовь в руках моих, а боль и тоска все росла... Спросила я Батюшку, когда кончила, что же мне делать и чего искать в жизни. «За этим я пришла к вам», — закончила я свой рассказ.