Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды

Но почему? Сам Толстой объяснял это исключительно чувством разочарования. Он разочаровался в своих героях. Как будто они его обманули. Он думал, что Петр I – это фатальная, но великая цивилизующая сила, развернувшая Россию лицом к Европе, а выяснилось, как говорил он своему шурину С.А.Берсу, «что личность и деятельность Петра I не только не заключали в себе ничего великого, а напротив того, все качества его были дурные. Все так называемые реформы его отнюдь не преследовали государственной пользы, а клонились к личным его выгодам. Вследствие нерасположения к нему сословия бояр за его нововведения он основал город Петербург только для того, чтоб удалиться и быть свободнее в своей безнравственной жизни… Нововведения и реформы почерпались из Саксонии, где законы были самые жестокие того времени, а свобода нравов процветала в высшей степени, что особенно нравилось Петру I». В более позднем разговоре с Н.Н.Гусевым Толстой выразился еще проще: «По-моему, он был не то что жестокий, а просто пьяный дурак. Был он у немцев, понравилось ему, как там пьют».

Между тем еще в феврале 1870 года, готовясь к написанию романа о Петре, Толстой говорил Софье Андреевне, что Петр «был орудием своего времени, что ему самому было мучительно, но он судьбою назначен был ввести Россию в сношение с Европейским миром».

Можно подумать, что это говорилось двумя разными Толстыми. Но это не так. В том же году, когда Толстой говорил жене о Петре как «орудии своего времени», он сказал ей и другое: «Меня упрекают в фатализме, а никто не может быть более верующий, чем я. Фатализм есть отговорка, чтоб делать дурное, а я верю в Бога, в выражение Евангелия, что ни один волос не спадет без воли Божьей, оттого и говорю, что всё предопределено».

«Всё предопределено», но это не может служить отговоркой, чтобы «делать дурное». Замысел романа о Петре, возможно, потому и рассыпался, что Толстого в гораздо большей степени волновали личные мотивы деятельности Петра, а не их сколь-либо угодно полезный результат. Чем больше он погружался в личность Петра, тем больше понимал невозможность причастности к нему, личного слияния с ним, перевоплощения в его натуру, той литургической составляющей творчества, без которой он не мог творить.

С декабристами всё было сложнее, потому что они были и по духу, и по привычкам, и по происхождению близки писателю. С некоторыми из них он состоял в отдаленном родстве. Во время подготовки к работе над романом он встречается с бывшими участниками движения, переписывается с ними, живо интересуется судьбами их товарищей и родственников, тонкостями отношений между декабристами. Его волнуют такие интимные подробности, как, например, те, что Толстой выпытывал в письме к декабристу П.Н.Свистунову: «Что за человек был Федор Александрович Уваров, женатый на Луниной? Я знаю, что он был храбрый офицер, израненный в голову в Бород<инском> сражении. Но что он был за человек? Когда женился? Какое было его отношение к обществу (тайному обществу. – П.Б.)? Как он пропал? Что за женщина была Кат<ерина > Сергеевна? Когда умерла, остались ли дети? На какой дуэли – с кем и за что – Лунин, Мих<аил> Серг<еевич>, был ранен в пах?»

Наблюдая состояние мужа в это время, Софья Андреевна даже с некоторым испугом пишет сестре: «Лёвочка… теперь совсем ушел в свое писанье. У него остановившиеся глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего и о житейских делах решительно не способен думать».

Тем не менее в 1879 году он прекращает работать над «Декабристами». Почему?

«Потому что я нашел, что почти все декабристы были французы» (из письма А.А.Толстой). Более пространное объяснение дает младший брат Софьи Андреевны С.А.Берс: «…Лев Николаевич разочаровался и в этой эпохе. Он утверждал, что декабрьский бунт есть результат влияния французской аристократии, большая часть которой эмигрировала в Россию после Французской революции. Она и воспитывала потом всю русскую аристократию в качестве гувернеров. Этим объясняется, что многие из декабристов были католики…»