Святой в миру (СИ)

-Я рассказывал вам, что мы с коллегой оказались год назад в монастырской больнице. Там я познакомился с лекарем - братом Гаэтано. Его настоящее имя - Эдмондо Карачиоло. Это одна из древних фамилий Италии. Он, я говорил вам, многому научил меня. Незадолго до того, как нам пришла пора уезжать, к нему привезли под вечер мальчонку, упавшего с дикой груши, и старика с приступом астмы. Он врачевал их до полуночи, но вот все больные заснули... Я наблюдал за ним. Он вышел в монастырский садик, где были привязаны к изгороди два ослёнка, а около стены лежали несколько охапок соломы, бросил на них свой плащ и лёг. Когда я вышел в сад, он уже спал. Он лёг здесь, чтобы первый петух разбудил его. Я долго смотрел на него. Лунный свет заливал сад. Он лежал, чуть запрокинув голову, одна рука лежала под головой, другая - спокойно покоилась вдоль тела, во всей его позе было столько величия... Но его лицо... - Глаза Коркорана вдруг налились слезами, - Доран, я никогда и нигде в мире не видел такого лица! На нём сиял свет Вечности! Так спят бессмертные, Доран! Я не мистик, призраков могу только придумать. Мне не мерещилось. На лице этого монаха был отсвет совсем иного бытия, потаённое сияние Божественности. Так сияло во тьме Гефсимании лицо Господа. Я не спал до утра. Наутро мы уезжали... Я говорил вам, что не встречал среди ровесников друга... Но этого человека... Я сбивчиво проговорил ему на прощание несколько слов благодарности. "Grazie, amico mio" Мне так хотелось, чтобы в ответ он тоже назвал бы меня другом. Я загадал, что тогда непременно вернусь сюда - и навсегда.

- Но он этих слов не произнёс?

-...Нет. Этих не произнёс... - лицо Коркорана было, однако, мечтательно и странно нежно. Он тихо вздохнул. - Вместо этого - я здесь. С влюблёнными педерастами, с вздорными дурочками, с братом, ненавидящим меня до дрожи и завидующим мне, с гильденстернами и розенкранцами... "Sie haben mich gequalet, geargert blau und blass, die Einen mit ihrer Liebe, die Andern mit ihrem Hass..." - вяло пробормотал он строчку из немецкого поэта. - Я давно сформирован и различаю в себе зов Божий и искушения дьявольские. Меня влечёт туда не искус, но призвание, Доран.

- Но, стало быть, всё же католицизм?

- Христос, Доран, Христос. Он находит вас там, где это угодно Ему, а не там, где это удобно вам. Этот мир отвернулся от Христа, и к теперь к Христу придёшь, только отвернувшись от мира.

- Помилуйте, похоронить себя в Богом забытом итальянском селении! С такой внешностью, одарённостью и состоянием?

-Да поймите же, Доран, во-первых, похоронить себя в лондонских клубах и в семейке ничуть не лучше, а, во-вторых, мне нельзя здесь оставаться. Подобные мне опасны на людских путях. Разве вы ещё этого не поняли?

- Мистер Кэмпбелл и мистер Морган говорили о чем-то подобном. Но Нортоны опасны сами для себя.

- Рад, что вы начитаете это понимать. Но я - воистину дурной искус для весьма многих.

- И ваше решение твёрдо? Монашество?

Коркоран вздохнул.

- Нет. Это путь, с которого нет возврата. Я чувствую себя любимым Господом. Господь со мной. Но и сейчас бывают дни страшной богооставленности, ужасных сомнений, искушений запредельных. Что будет там? Глупо думать, там - покой духа. Это бой с дьяволом, а готов ли я? Вы же видите, я не тороплюсь, не делаю нелепых жестов, невозвратных движений. Это не минутный порыв: оно зреет во мне уже годы, я чувствую призвание к одиночеству и, кажется, посвящён Господу. Но страх... Гаэтано говорил, что уходит каждый второй. Уйти я уже не смогу, но боюсь остаться в монашестве, дабы не нарушить обеты, при этом кляня судьбу. При надрыве - смогу ли я переломить себя? Ошибка может иметь для такого, как я, роковые последствия, дав обеты, а затем поняв, что монашество мне не по силам, я всю оставшуюся жизнь буду чувствовать себя искалеченным. Гаэтано убедился, что это его призвание, только после долгого искуса, постриг был не началом его монашеского пути, а итогом семилетнего испытания. Он говорил, что был холоден и мало думал о женщинах в миру, но в монастыре от напряжения плоти год едва не бился головой о стены, что ни в грош не ставил свои знаки власти в этом мире, но за стенами монастыря его настигли горестные сожаления о них, искусы были тягостны и суровы. Монашество - удел избранных. Но избран ли я? Как не переоценить себя? Я боюсь, Доран.

Доран молчал.

-Но... здесь, - Коркоран уставился в землю, - не знаю, как объяснить. Такие, как я, не нужны здесь, в этом мире. Мы - иные.