Деревни, зачастую в два-три-четыре двора, не могли противостоять этой силе, но успевали принять другие меры к спасению. Прятались в дебрях вместе со скотом или, если город был рядом, убегали под защиту крепостных стен.
Русь жила в постоянном напряжении и страхе. И великий князь Владимир Святославич считал своим главным делом — противостоять поганым, защищать Русскую землю и народ, ее населявший.
— Я должен вернуть отчине отцовы долги, — говорил он ближайшим своим сподвижникам и пояснял непонятливым — Он славным был воином, но не защитником Русской земли.
Однажды на Торге князь услышал песнь слепого гусляра, певшего об его отце, и невольно задержался, заслушавшись. Он понимал, что песня эта — глас народа.
Гусляр тихо перебирал струны, пел негромко, но явственно:
Гридни[50]
хотели сломать гусли оскорбителю княжьей семьи, но Владимир Святославич остановил их:— Не троньте его, он прав. — Вынув из калиты гривну, он положил ее в иссохшую старческую руку. — Спасибо за песню, старик.
Нет, он не станет поступать, как отец. Тот воевал с греками, сын стал их союзником и помог одолеть внутренние распри. Мало того, женился на греческой царевне, теперь в жилах киевских властителей будет течь и греческая царская кровь. Царица Анна родила ему сына, при крещении названного Борисом.
На пир, посвященный победе на Трубеже, принесли и новорожденного и показали гостям. Владимир, державший на руках сына, обронил фразу, которая уже назавтра разнеслась по столице: «Это мой наследник».
Ни об одном сыне, родившемся до Бориса, он не говорил ничего подобного и, если б мог провидеть грядущую беду от сказанного, наверное, скорее откусил бы себе язык. Вдохновленные словами щедрого князя, гусляры, льстя ему, подлили масла в огонь, грянув новорожденному хвалу о «царственном венце», сияющем над «главой его», и «великих делах», ждущих его.
Однако вместо ожидаемой похвалы от князя им было через гридня передано его неудовольствие: «Хвалы воздаются за подвиги свершенные, но не выдуманные». Гусляры смутились, но были благодарны за то, что князь выразил неудовольствие тихо, на ушко, а не громогласно, как мог бы сделать любой другой на его месте. И потому, исправляя оплошность, воздали хвалу Яну Усмошвецу. Запел лучшей из них, гусляр Хома Сивый:
— Вот это песнь, достойная героя, — сказал Владимир Святославич. — Пусть застолье осушит кубки за здоровье моего богатыря Яна Усмошвеца. Вечным памятником будет герою город, который я заложу на месте его подвига.
— Верно, Владимир Святославич! — вскричал воевода Блуд. — У великого князя должны быть и великие герои!
— Хорошую ты подсказку молвил, воевода, — усмехнулся князь. — Но раз ты сказал, тебе ее и творить на деле надлежит.
— Какую подсказку? — удивился Блуд, усиленно морща лоб: что, мол, я брякнул спьяну?
— А о богатырях. Вот Ян у нас случайно сыскался, не явись нужда в единоборце — и мял бы юноша до скончания века кожи. Неужто Русская земля скудна богатырями?
— Н-нет, — с готовностью махнул рукой Блуд, задев рукавом и опрокинув свой кубок на стол. — Их на Русской земле немало.
— Вот ты мне их и станешь выискивать, воевода.
— Я? — удивился Блуд. — Пошто я?
— Пото, что сам мне это подсказал, стало быть, и дума о том близка тебе.
— Но как?
— Не сам, конечно. Пошлешь по городам и весям бирючей, они объявят, что ко двору своему я зову служить самых сильных и храбрых мужей. Соберешь дюжину, поклонюсь тебе, будет сотня таких, щедро награжу. Стану всех их у самого сердца держать. Постарайся, Блуд, потрудись.