Святослав. Хазария

А и славному граду Киеву – слава!
И народу славянскому – слава!
И князю Хороброму – слава!
И всему Дому его!
И великому гусельщику Соловью,
Что землю Русскую пел, – слава!
А прежде всех – богам киевским слава!
И Велесу – богу Певцов, покровителю и заступнику!
Кто же богов попирает наших – повинен презрению.
Когда ещё Ирий Родами правил
И жили Роды в согласии,
И потому им боги славянские
Были защитой и помощью.
Ежели сноп руками ломать
Или даже рубить секирою,
То надвое не разрубишь
И руками не разломишь.
А ежели сноп растрясти
И взять соломинку каждую,
То она и секирой рубится,
И руками легко ломается.
Так и люди, что врозь расходятся,
Под чужой пятой обретаются.
Вот пришли варяги Аскольдовы,
Стали Русь крестить силой воинской,
И богу чужому визанскому
Заставляли служить и кланяться.
Деды наши того не приняли,
Веру прежнюю не утратили.
И пришли варяги Олеговы,
И клялись на горе Перуновой
Византийских богов изгнать.
А теперь вот хазары с Яхвою
К нам с восхода прийти замыслили.
Яхве сей есть жидовский бог.
Византийцы его раскрасили,
Нарядили в ризы злачёные,
Выдают за новое божество.
Вот про то, миряне, должно вам знать
И не славить жидовского бога в Киеве!

Гарольд, проезжая с дружинниками по Торжищу, увидел столпотворение. Остановившись, послушал песню, а потом решительно направил коня к Бояну, раздавая по пути тычки и повелевая разойтись.

– Ты почто, старик, людей мутишь? – остановился он перед Бояном. – Почто свару раздуваешь? Или указ княжеский тебе неведом?

Боян медленно повернул голову:

– Кто ты есть, что так дерзко глаголишь старшему? Аз есмь слеп и не вижу тебя…

– Я Гарольд, начальник киевский!

– А я думал, начальник у нас Святослав. А днесь, значит, не тот, кто в поле, а кто на задах, командует…

В толпе раздались смешки. Лицо Гарольда стало наливаться яростью.

– Да как ты смеешь, старик, такие речи вести? – прошипел он. Потом оглянулся на охрану и ткнул кнутом в направлении гусляра. – Возьмите его!

Дружинники начали спешиваться, но как-то неуверенно и неохотно.

– Не смей трогать Бояна! – раздался громкий уверенный глас.

– Кто там ещё в темницу хочет? – грозно повысил голос Гарольд, оглядывая толпу.

Народ слегка расступился, и вперёд выступил пожилой, но крепкий муж в небогатой одежде с волховскими знаками на груди. Гарольд узнал в нём Избора-кудесника, зачинщика прошлой смуты, которого так и не изловили тогда. Вот и сидел бы в своём лесу, так нет, опять в Киев явился, да ещё и речи какие ведёт!

– Не тронь Бояна, – повторил волхв, – поскольку он – Велесов внук. Все его тут знают и почитают. А тронешь – восстанет народ, прольётся кровь. А ты ведь поставлен князем лад меж людьми беречь.

Волхв говорил ясно и чётко, глядел таким чистым пронзительным взором и такая сила была в его словах, что казалось, всё его существо было пронизано той силой и уверенностью в своей правоте. И Гарольд, и дружинники видели и чувствовали, что весь люд – на стороне волхва.

Свенельдич, уже поднявший было перст, чтобы указать на кудесника и повелеть схватить его, так и не смог решиться. Да и охрана стояла, переминаясь с ноги на ногу. Сильно было в русских людях почтение к старшим, особенно к кудесникам и боянам.

Наконец Гарольд махнул рукой дружинникам, буркнул «Разойдись!» и поехал прочь.

Но слова Бояна и пронзительный взор волхва накрепко засели в сердце начальника Киевской стражи, и в который раз занозой засвербел вопрос: а правильно ли он сделал, обратившись к греческой вере? Он ведь из рода свеев, которые всегда почитали Одина, а славяне именуют его Перуном. И отец его Свенельд при князе служит славянским богам. Не поспешил ли он, поддавшись уговорам княгини?

С мрачным челом вошёл он вечером в княжеский терем.

– Здрава будь, мать-княгиня!

– И ты здравствуй, Григорий! Что скажешь? Всё ещё мутится народ в Киеве?

Гарольд помялся, не зная, с чего начать.