Святослав. Великий князь киевский

   — В душу? Нагие? — Ягуба даже отложил листы и уставился с любопытством на монаха. — И что же они там, в душе твоей, творят?

   — Глаз не сомкнёшь, очи горят от стыда того, что вижу...

   — Сечь, — решительно сказал боярин. — Сечь, пока не выветрится срамное из помыслов. И мяса не давать. А то загубишь писца, отче, сердобольный ты человек.

   — Сечь? — растерянно спросил Паисий. — Он же монах, как это можно?

   — Пантелей! — позвал Ягуба.

   — Ну?

   — Помоги брату Карпу очиститься от грешных помыслов.

Боярин отлично понял Паисия. Но если брат помогает брату, то сие монастырским уставом не запрещено. Понял это и Пантелей, захлопал глазами, жалобно взглянул на Карпа, но тому было не до товарища и его переживаний. Карп действительно с малых лет трусил розги.

   — Крикни-ка, Пантелей, чтобы принесли розги, да пошибче, похлеще, — приказал Ягуба, отошёл в сторону, встал рядом с Остафием.

Принесли розги.

Карп лёг на лавку, путаясь в рясе, заголился. Был он худ, телом жёлт, прыщав. Обняв лавку руками, он вжался в отполированное долгим его же сидением дерево, зажмурился в напряжённом ожидании.

   — Приступай, Пантелеюшка, — скомандовал Ягуба.

   — Господи, прости мя, грешного, — пробасил Пантелей.

Розга свистнула, Карп тихонько взвизгнул. На его тощих ягодицах обозначилась еле заметная белая полоска.

   — Руку придерживаешь, монашек, — со знанием дела сказал Ягуба. — Не ладно то, Бога гневишь, приказ не выполняя.

Розга свистнула вторично, уже пронзительней.

Карп выдержал несколько ударов и заголосил:

   — Ой, боярин, сошло с мысли, сошло... Ой, забыл всякий помысел! Не вижу боле, не зрю ни гуза, ни пуза... избавлен от видений красот срамных!

   — Боярин, думаю, осознал он, — сказал Паисий.

   — Осознал? — Ягуба разглядывал следы розги на спине и ягодицах монаха.

   — Осознал, боярин, осознал, — скулил Карп. — Просветлён и очищен в помыслах.

   — Ну-ну... Впредь, как явится соблазн, так и лечить. Средство надёжное. И мяса поменьше давать, а репы побольше.

Карп, порывисто вздыхая, встал, спустил рясу, укоризненно поглядел на Пантелея. Тот смущённо, даже заискивающе улыбнулся товарищу, помог отойти ему в сторону, заботливо придерживая за руку. Карп помощь принял, но потом оттолкнул Пантелея, попытался сесть и не смог — так и остался стоять, сгорбившись.

Ягуба указал на Остафия.

   — А это, стало быть, Остафий, — сказал библиотекарь. — Самый смышлёный переписчик, одарён от Господа красотою письма. Рука тверда, буквы легки и стремительны, смысл понимает, пропусков не делает, отсебятину не вставляет...

Ягуба слушал, согласно кивал, разглядывал листы, и вдруг нагнулся, выхватил из-под наполовину исписанного пергамента пожелтевший неровный лист.

   — А тут почерк иной.

Остафий замер, а Паисий, ещё не понимая, в чём дело, пояснил:

   — Так это с чего списывает...

   — Так... «И сказал тогда Святослав слово золотое, со слезами смешанное...» — медленно прочитал Ягуба. — Никак, «Слово о полку Игореве», отче? Откуда?

Паисий и переписчики молчали.

   — Один ведь список был, отче? И ты горевал, казнился, помню, когда он пропал. Откуда этот? Вижу, тут братской помощью Пантелея нам не обойтись. — Боярин подошёл к двери, не выпуская лист из рук, приоткрыл её, крикнул: — Эй, кто там, кликнуть сюда палача!

Монахи как заворожённые смотрели на него, а боярин неспешно прошёлся вдоль полок с книгами, продолжая цепко держать пожелтевший лист.

   — Виновен, боярин, — вдруг заговорил Остафий. — Виновен, прости!

   — В чём же ты виновен?

   — В том, что взял стороннюю работу — деньги нужны, обносился...

   — Не запрещаю я им подрабатывать, боярин, если, конечно, урок выполняют, а Остафий всегда выполняет, — поспешил на помощь переписчику смотритель.

   — Деньги всем нужны, но честным, путём добытые, от милости властителя... Да и не о том речь идёт. Откуда список?

В дверь постучали. Ягуба крикнул:

   — Входи!

Вошёл палач. Огромный, дородный, с тупым, сытым лицом, спокойный и благостный, в красной рубахе с закатанными рукавами, отчего обнажились его мускулистые, словно два окорока, руки. Равнодушно оглядел библиотеку, ничему не удивляясь, хотя и был здесь в первый раз, встал у двери, сложив руки на груди.

   — Так ли уж страшна вина, боярин? — спросил Паисий дрожащим голосом. — Брат Остафий монастырский...

   — Не встревай, отче, с тобой ещё будет разговор, — оборвал его с угрозой Ягуба и повернулся к Остафию: — Откуда список? Говори!

Остафий молчал, не в силах оторвать глаз от палача.

   — Что же, монашек... Бог простит, игумен вину отпустит. — Ягуба сделал знак палачу. — В поруб его.

Палач медленно, степенно двинулся к Остафию. Тот смотрел на приближающегося громилу, инстинктивно отодвигался на лавке к самому дальнему концу, пока не соскользнул на пол. Кат подошёл и положил руку на плечо монаха. Остафий вывернулся, подполз к сапогам Ягубы, прошептал, не поднимая головы: — Он...

   — Что он? — переспросил Ягуба, пытаясь заглянуть в лицо переписчика.

   — Он... от него... — Остафий указал на Данилку, сидящего в самом дальнем углу библиотеки, в полумраке.