Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Начало «Слова», первый его абзац, выдержано в серьезном тоне. Епифаний твердо знает, что можно и чего нельзя, каким должен быть автор, да вот грехи и темперамент ставят его в сложное положение. В частности, он знает, что надо соблюдать царскую тайну, ибо несоблюдение ее пагубно и опасно. Но царские тайны его не касаются. Зато непосредственно к нему относятся славные Божии дела, совершенные некиим человеком, чье имя здесь нарочито не упоминается по недостоинству автора и далеко не сразу появится в тексте. Об этих делах этого человека Епифаний, кажется, знает более, чем кто–либо иной, и ему бы и карты в. руки — все собранное и узнанное записать. Но что–то мешает ему. Себя он сейчас считает недостойным столь высокой задачи: Никто же бо достоинъ есть, неочищену имея мысль вънутрьняго человека; таковъ сый страстный азъ, пленицами многыми греховъ моих стягнути, таковымь преславным вещемь нелепо бе мне коснутися, но разве точию безакониа моа възвещевати и пещися о гресехъ моих. Но что грехи, когда желание привлачит мя и недостоинъство млъчати запрещает ми, и греси мои яко бремя тяжко отяготеша на мне [figura etymologica]. Максимальная неясность в отношении выбора порождает серию вопросов (этот прием сгущения вопросительного пространства Епифаний не раз применит и в дальнейшем):

И что сътворю? Дръзну ли недостойне к начинанию? Что убо реку ли или запрещаю в себе? Окаю ли свое окаанmство? [и снова figura etymologica]. Внимаю ли въсходящим на сердце мое блаженьствомь о преподобнемь? (в первый раз, хотя и не по имени назван субъект похвального слова).

Сам ответить на эти вопросы Епифаний не хочет, или не может. И здесь обращается с просьбой о помощи к Сергию (Отче), чтобы у него, недостойного Епифания, не помрачился ум. Он просит вразумить и научить его. Много раз перебирая свои пороки, страдая от несовершенства, источая слезы, Епифаний боялся, что ему не удастся осуществить свое желание. Несмь бо доволенъ по достоянию хвалы тебе принести, но малая от великых провещати. А между тем душеполезные слова могли бы укрепить не только тело, но и душу и окръмляти къ духовным подвигом: поне же светла, и сладка, и просвещенна нам всечестных нашихъ отець възсиа память, пресветлою бо зарею и славою просвещающеся, и нас осиавают [с нагнетением «этимологических фигур»]. Епифаний вспоминает, что духовные слова называют ангельской пищей и что, удивляясь Божьему величию, Давид обращался к Богу — Коль сладка грътани моему словеса Твоя, паче меда устомь моим! Вразумленный Им, он возненавидел путь лжи. Свое положение Епифаний сравнивает с Давидовым: как тот удивляется Богу, так и Епифаний дивится Сергию (здесь впервые возникает в тексте его имя):

Сему убо въправду подобает дивитися, и достойно есть ублажити: зане и онъ, человекь подобострастенъ нам бывъ, но паче нас Бога възлюби, и вся краснаа мира сего, яко уметы, въмени и презре, и усердно Христу последова, и Богъ възлюби его.