Святые горы

— Ты принадлежишь, как и я, как и все в России, как и сама Россия, государю-императору, благодетелю нашему. Молись, Александр! Облегчи свою совесть, не лезь на рожон. Чем жить дальше полагаешь? Какую судьбу предназначил детям? Ведь она их мать!

«Ах, вот оно что!» — подозрительно сощурился Пушкин. Совесть?! Мне надобно молиться? Уж не хотят ли соединить дуэль, совесть и молитву? В монастырь, что ли, желают упечь после схватки? В Соловки? Отчего бы и нет — и монастырь, и каземат. Удобно. Чаадаев, кажись, остров иначе, чем плавучей тюрьмой, не называл. — «Главное, что в заточении нельзя заниматься ни поэзией, ни прозой», — грустно подумалось Пушкину, и глаза его, серые, льдистые от гаснущего за окном дня, где-то в глубине подтаивали теплой взволнованностью.

Жуковский скинул шубу на диван, опустился на стул, суетливо расправляя фалды. Как бы извне оценил: все в последнюю неделю, а сегодня особливо, произвожу манером, для себя не свойственным. Заговорил с не характерной горячностью:

— Каюсь, не уберег я тебя, Александр, не предотвратил скандала. Молил тебя: ради Христа-спасителя очнись, одумайся, изволь хотя бы внять голосу рассудка. И что же в благодарность? Я и сейчас не сомневаюсь в честных намерениях Геккернов. Ты поступаешь неосторожно, невеликодушно и даже против меня неправедно, когда я посредничаю. Что за жестокость? Что за обидное недоверие? Что за беспричинные оскорбления?

— Беспричинные? — переспросил Пушкин.

И смолк. Он давно решил ни с кем более не входить в откровенности.

«Итак требую тайны, — писал Жуковский по поводу сватовства Дантеса к Екатерине Николаевне Гончаровой, — теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить ее для меня: я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы оно оставило мне какое-нибудь нарекание; не хочу, чтобы кто-нибудь имел право сказать, что я нарушил доверенность, мне оказанную. Я увижусь с тобой перед обедом. Дождись меня».

Какая слепота и какая, на первый взгляд, неприятная наивность! Но только на первый взгляд. Жуковский заблуждался, однако он был человеком чести. И честь для него была выше дружбы. Чувство, не часто встречающееся. В конце концов он узнал истинную цену Геккернам, и впоследствии мы убедимся в этом. Но ошибки Жуковского были ошибками искреннего человека. Он совершенно не понимал Пушкина, когда тот ему говорил: «Э! Какое мне дело до мнения мадам графини или мадам княгини, у вере иных в невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, которому я придаю значение, — это мнение среднего класса, который ныне — единственный действительно русский и который обвиняет жену Пушкина». Иными словами, Жуковский недооценивал политическое и общественное значение борьбы Пушкина за неприкосновенность собственного достоинства. Он осознал это позже, намного позже, и к чести Жуковского следует сказать, что эта борьба была продолжена.