Святые горы

Жуковский вздохнул, отогнал дрему, превозмогая тошноту, напился чаю и кликнул сани. Булавочке суждено остаться в игре. Он поедет к Пушкину и в последний раз постарается переубедить его. Пусть сохранит тайну, тогда можно будет погасить скандал, позорный для семьи поэта. Ведь он отец, отец, отец! Что будут думать дети о матери, когда подрастут?! Господи, дай мне силы уберечь его! Дай, господи, мне силы! Булавочке суждено остаться в игре. Суждено. Она останется в игре по иной причине. Суть не только в детях или, пожалуй, не столько в детях. И лишь вознамерился он отдать отчет, в чем же действительно состоит эта причина, и даже определить ее каким-нибудь, первым попавшимся словом — истинная, что ли, любовь к национальному гению, — как мысль вдруг ловко выскользнула из головы, и вернуть ее не удалось, как он ни старался.

Он вышел к саням. Три часа с четвертью пополудни, а смеркалось. Серый снег валил из огромной неподвижной тучи сплошной стеной. Дышать было трудно, и, казалось, сам воздух был фиолетовым, вязким. Лошадь двигалась медленно, наклонив голову, еле преодолевая снег и ветер. Состояние его души отвечало погоде, и он со страхом подумал о предстоящем свидании с Пушкиным. Иван чуть не пропустил хорошо знакомый подъезд. Жуковский не сразу вылез из саней. Здесь, возле пушкинского дома, почему-то не дуло, и он пригрелся, ему на миг стало хорошо, не хотелось шевелиться. Так бы и сидел вечно. Минутами ему тяжело было видеть людей, он начал уставать от них. Пахло талой водой, сыростью, мокрой кожей и еще чем-то, чему он названия не умел подыскать. Неприятностями пахло, что ли, неудачей, провалом.

Крупные мохнатые хлопья снега были словно живыми. Они слетали вниз и садились на земле друг на друга, как какие-то зверята. Бесенята, что ли? Фиолетовый воздух темнел, чернел, напитывался холодом, а Жуковский все еще не вылезал из саней. Наконец стряхнул с себя оцепенение.

Все, кто встретил его в сенях, улыбались ему, но он никого не замечал и только расслышал: «Слава богу, Василий Андреевич приехал. Барин дома, барин дома!»

Пушкин живо, стремительно, с надеждой обернулся к нему, к Жуковскому. Он скучал у залепленного серостью окна, и внезапно — будто холст вдавили в багет — на пороге Василий Андреевич, держа теплый картуз под локтем и отирая бусинки влаги с залысин. Вот удача-то! Жуковский! Небесная душа! Милый Жуковский! Любезный друг! Ах, Жуковский, Жуковский! Как тебя иногда недостает! Как хотелось быть тобой в юности! Как хотелось быть твоим эхом! Как хотелось быть твоим соперником! Как хочется иногда прижаться к твоему плечу! Ах, душа моя, Жуковский! Жуко! Небесная душа! Все эти мысли и чувства пронеслись мгновенно в мозгу Пушкина, когда он медленно летел навстречу другу.

Легендарная формула о победителе ученике и побежденном учителе принадлежит, как известно, самому Жуковскому. Она, скорее, отражает настроение Василия Андреевича, чем истинное соотношение величин и понимание природы поэзии. Пушкин же нигде подобных категорий — учитель, ученик — не употребляет, хотя он и писал Бестужеву о Жуковском «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей?..», признавая его «решительное влияние на дух нашей словесности».

Пушкин подражал отчасти Жуковскому своими элегиями шестнадцатого года, но тогда он мечтал быть его соперником, его эхом, отзвуком. Таким, как он. Вполне естественное желание для юного поэта. Но ученичество — о нет! — этот термин из других и, очевидно, непоэтических областей.