Святые горы

— Негодники отделили меня от баронессы, и внезапно она как сквозь землю провалилась. Я осталась в одиночестве и совершенно без помощи. Более не поступлю так легкомысленно. Ах, злосчастные маскарады! И хуже всего, что я не в силах отыскать ни ее карету, ни моего грума Чарльза.

— Сударыня, успокойтесь, — произнес галантно Тургенев, озадаченный присутствием грума Чарльза у безлошадной дамы. — Сейчас вам ничего не угрожает. Сию минуту я велю подать шубу. Позвольте номерок?

— Да, да, — закивал Вяземский, воспрянув духом от перспективы быстро спровадить супругу безвестного Афанасия Никитича, — возле нас вам ничего не угрожает. Отдышитесь, сударыня, и пойдемте к карете.

— Ах, князь, вы любезный кавалер, — ей импонировало повторять громкий титул. — Однажды на суаре у Щавинских вы подарили мне очаровательный комплимент. Ах, Варшава, Варшава! Это было давно… Впрочем, в памяти моей — словно вчера… Князь, вы так кавалерственны, что я просто не нахожу способа, как и отблагодарить вас, — лепетала дама, не попадая сразу в рукава богатого мехового салопа.

Мимо Вяземского и Тургенева в тот момент, хромая, стремительно прошел юноша с мраморно бледным лицом, по-женски длинными прямыми волосами, придававшими физиономии неприятную аскетичность. Серые, чуть навыкате глаза скользнули по Вяземскому и его спутнице. Толпа юношей в цветных фраках с хохотом двигалась за ним, как бы отдаваясь его предводительству.

— Ах, князь! Вот они… — запричитала дама, и сознание едва не покинуло ее.

— Bancal, — протянул презрительно Тургенев. — Большой шутник и шалун. Чем-то кончит?

— От маскарадных проказ до анонимных писем — дистанция огромного размера, — нахмурился Вяземский.

— Не такого огромного, как ты мыслишь, — позволил впервые за вечер возразить другу Тургенев.

Разглаживая перчатки и застегиваясь, Вяземский ощутил на себе чей-то далекий взгляд. Он поднял голову. Молодой Долгоруков смотрел насмешливо, с любопытством, будто изучал инфузорию под микроскопом, и Вяземский со странным и необычным для себя чувством подумал о древней варяжской крови, бунтующей в жилах этого смутного и беспокойного субъекта, о котором болтали разное и в присутствии которого многим и умным людям становилось отчего-то тягостно.

Друг и соратник Николая I В. Ф. Адлерберг сообщил пушкинисту П. И. Бартеневу, что наблюдал на балу, как князь Долгоруков издевательски поднял над головой ничего не подозревавшего поэта растопыренные рогами пальцы, выразительно указывая на Дантеса. Невероятный по наглости поступок! И единственный в своем роде. Никто из врагов Пушкина не рискнул бы на подобную каверзу. Достоверность ее более чем сомнительна. Вызывает также удивление, что человек, который принял горячее участие в молодом французе, когда тот осваивался в России, впоследствии изменился к нему настолько, что сделал его стаффажем в довольно непривлекательной картине. В истории случается и не такое, но вряд ли с людьми типа Адлерберга. Ясно, что он намеренно попытался скомпрометировать князя, неугодного дворцовой камарилье, и не пощадил Дантеса, своего протеже, к которому в эпоху владычества Наполеона III обращался с письмами, заискивающий тон которых не может не вызвать удивления.