Святые сердца

Если это письмо попадет в твои руки и ты не захочешь его читать, я пойму. И все же, пожалуйста, во имя того, что между нами было, продолжай.

Его почерк плотен и извилист, он точно изливает сердце в каждом движении пера, так что в неверном свете свечи слова пляшут и прыгают по странице. Зуана читает тихо, чтобы слова не проникли сквозь стены в соседнюю келью. Иногда она спотыкается на той или иной фразе и начинает снова. Но это не имеет значения. Ничего уже не имеет значения после того, как прозвучали первые слова…

Если ты выходила из запертых дверей на пристань в ту ночь, то знаешь, что меня там не было. Я, тот, кто под страхом смерти устроил твой побег, бросил тебя в последнюю минуту. Однако ты не знаешь того, что только смерть – или чрезвычайная близость к ней – удержала меня вдали от тебя в ту минуту. Несколькими ночами ранее нашего предполагаемого побега бывшие друзья напали на меня с кинжалами и, сочтя мертвым, бросили на берегу. С тех пор я не один раз жалел, что и впрямь не умер тогда. Но Господь со мной, и Он хранит меня.

Я пишу тебе из дома добрых людей, которые нашли меня, приютили и заботились обо мне. Однажды ты говорила, что боишься, как бы твое заточение не было наказанием Господним за нашу любовь. В худшие минуты я задумывался над тем, не было ли оно наказанием и для меня тоже. Я знал, что если выживу, то никогда не увижу тебя снова. Но вот, когда миг настал и я должен ехать, я не могу покинуть тебя, не поговорив с тобой в последний раз. Не сказав тебе, что я не предал тебя и никогда этого не сделаю…

Зуана останавливается. Чтение любовных писем – новое для нее искусство. В том возрасте, когда другие девушки вздыхают над сонетами и придворными мадригалами, она выращивала рассаду и учила наизусть названия органов тела. И не жалеет об этом, ибо разве можно оплакивать то, чего никогда не имела? И все же, все же… как убедительно и честно пишет этот молодой мужчина. Аббатиса наверняка сказала бы, что это все ложь, родившаяся из похоти, как мухи рождаются из навозной кучи. Но откуда ей знать? Зуана возвращается к письму.

Я в отчаянной нужде. У меня нет денег (все, что я имел и что мне удалось собрать для нашей жизни с тобой, было у меня при себе той ночью), я искалечен так, что опасаюсь, мне не получить уже изысканной работы. Но все же я попытаюсь. Я уезжаю из Феррары на юг, в Неаполь, где, как я слышал, музыкальная культура процветает и где я, может быть, найду того, кто согласится держать глаза закрытыми, когда я буду петь.

О нашей связи я не скажу ни одной душе. Однажды ты сказала, что мужчины легко говорят о таких вещах. Ты всегда была мудрее своих лет. Но и ты не все знаешь. Я никогда не полюблю другую и не женюсь. Такое обещание я дал Господу, если Ему угодно будет сохранить мне жизнь, и с радостью его исполню. Каждую ночь, прежде чем заснуть, я слышу твой голос, его красота похищает у тишины ее сладость, его я слышу при пробуждении. Больше я ничего не прошу.

Надеюсь, что сестра, о которой ты говорила и от чьей доброй воли передать это письмо я теперь завишу, поможет тебе найти возможность жить. Прости мне всю ту боль, которую я тебе причинил. Молись за меня, дражайшая моя Изабетта.

Остаюсь навеки твоим Джакопо.

Тишина в келье растет. Девушка неподвижно лежит лицом к стене. Гдето внутри ее, однако, происходит движение. Словно она медленно всплывает с морского дна к поверхности, извлеченная из темноты обещанием надводного мира…

Прорывая поверхность, она видит юношу, шагающего к ней сквозь солнечный туман, у него длинные темные волосы и широкое, открытое лицо.

– Он меня не бросил, – произносит она так тихо, что Зуана едва различает ее слова.

– Нет. Не бросил.

– Он любил меня.

– И похоже, еще любит…

Тут она наконец поворачивается. Зуана протягивает ей письмо, и изпод одеяла появляется рука: бледные ногти, тонкое, как лучина, запястье. Она берет письмо, потом роняет его на постель, как будто оно слишком тяжело для нее.

Зуана достает изпод своего платья бутылек и вынимает из него пробку. Резкий запах коньяка растекается в воздухе. Плеснув немного на деревянную тарелку, она вынимает изпод кровати припрятанный ломоть хлеба и обмакивает в жидкость крохотный кусочек, чтобы сделать его помягче.

– Ну? Будешь теперь есть?

Девушка смотрит на нее нахмурившись, словно ей трудно сфокусировать взгляд.

Рука Зуаны протягивает ей мокрый хлеб.

– Я… я не могу… – шепчет Серафина. – Не могу…

– Что? Неужели голос Юмилианы стал громче, чем его?

Его… Он. Но кто – он? Сама мысль об этом, похоже, заставляет ее колебаться.

– Говорю же тебе, не могу. Оставь меня. – И ее голос вдруг твердеет, наливается ядом и злостью.