Святыня

(Саммонер — человек, которому платят за то, чтобы он приводил грешников на церковный суд, — Д)

Настоятельнице это понравилось, она как будто была рада моему искреннему раскаянию. Когда саммонер отправился готовиться к заточению Элнор, настоятельница велела мне предупредить мою паству о злодеяниях Элнор, чтобы больше никто от них не пострадал. В ее глазах сверкнул огонек, когда она намекнула, что на суде Элнор сможет все отрицать и призвать к ответу меня самого. Я прекрасно понимал, что истина действительно потребует этого, и подозревал, что настоятельница, моя новая защитница, тоже понимает это. Я поспешно отправился обратно в Бенфилд, мой лоб горел, как при настоящей лихорадке. Я заботился о своей безопасности и хотел оградить доброе имя моего отца. В деревне я быстро рассказал нескольким прихожанам, что мы с настоятельницей разузнали об Элнор, и слух распространился, как лесной пожар. Эти добрые люди пылали гневом, поскольку их вере нанесли такое оскорбление, которого они не могли перенести. Те, чьи дети пропали, взывали к возмездию, и их крики подхватили односельчане, вооружившись палками и дубинами. Они поспешили в церковь Св. Иосифа — неистовая, яростная толпа, и я последовал за ними, возбужденный их страстью — разве не был и я совращен порочностью Элнор? Среди нас были дети, которые некогда поклонялись святой монахине, а теперь презирали ее. И так внезапен был наш приход в церковь, что мы застали Элнор пред алтарем, у подножия статуи Пресвятой Богоматери, в объятиях молодой монахини Розамунды, которая так легко поддалась разврату. Как и я. Элнор с воплями выволокли из церкви, ее соучастницу в разврате отпихнули в сторону. О, как я съежился, когда встретил взгляд Элнор! Словно сто отравленных кинжалов вонзились мне в сердце. Она сразу поняла, что это я предал ее, и столько злобы было в ее глазах, что я упал на землю. Моя паства решила, что ведьма наслала на меня чары, и люди пальцами и палками выцарапали ей глаза. Но даже когда она завопила, ничего не видя, люди не сжалились, а продолжали колотить ее за ворожбу. Элнор кричала, что это я, их духовный поводырь, был ее сообщником во грехе, но я полностью отрицал все ее обвинения, велев пастве не обращать внимания на ложь еретички, а взглянуть на дьявольскую отметину у нее на теле. Я знал, что у нее на теле есть третий сосок (Алиса! — Д) — аномалия, которую невежды считают кормящей грудью для ведьмовского посредника. С нее содрали монашеские одежды и нашли проклятую отметину. Людей обуял еще больший гнев. Мужчины колотили ее, не зная жалости, а женщины и дети подзадоривали их, пока все обнаженное тело Элнор не покрылось ранами. И все это время ее убеждали признаться в ворожбе. Но она не призналась, и с ее уст срывались одни проклятия. Ей выдрали волосы, вымазанные в крови, и она превратилась в грязную, безволосую фигуру, но так и не призналась в колдовстве. О, какие мучения пришлось ей испытать! И все же мои мольбы прекратить кару звучали слабо и не были услышаны. Толпа — эти христиане — переломали ей руки и ноги и поволокли ее по грязи, а женщины и дети тыкали в ведьму кольями. Я не мог остановить их и уже не пытался.

Элнор взывала к милосердию, но так и не призналась в преступлениях, в которых ее обвиняли. Так разъярена была толпа, что проволокла ее к канаве — река была слишком далеко для их кипучей злобы. Когда ведьму бросили туда для испытания, вода обагрилась кровью, и обезображенное тело наконец забилось в агонии. Она призналась в колдовстве, и таковы были мой страх и потребность в возмездии, что я чуть сам не поверил в это. Да простит меня Бог и избавит от адских мук, но я хотел, чтобы это была правда.

Они отволокли Элнор к молодому дубу поблизости, обвязали ей шею веревкой и повесили. Она продолжала кричать, и эти крики заполнили мою голову, пока я не ощутил, что череп буквально раскалывается. А когда под ее голыми дергающимися ногами развели костер, агония охватила мое тело. Эти кровавые глазницы, где некогда были прелестнейшие глаза, глядели на меня сквозь толпу, когда крутящееся на веревке тело поворачивалось в мою сторону, и ее разбитые губы обрушивали проклятия на мою голову и на всех присутствующих, на каждого мужчину, женщину или ребенка и их потомство. И она проклинала Марию. Я не понял, имела ли она в виду Пресвятую Богоматерь или нашу добрую королеву Марию, и не знаю, понимала ли она сама это в своем безумии. Даже когда местный плотник — крепкий мужчина, не знавший слабости — вспорол ей живот и вытащил кишки и внутренности, так что они зашипели и обуглились на разведенном внизу костре, ее проклятия все еще звучали у нас в ушах.