Связанный гнев

Допетая песня смолкла, но гармошка повела мотив вальса, а скоро с него перешла на мотив новой песни. Тягучий у нее мотив со словами про дикие степи Забайкалья, про бродягу и про ветер баргузин над Байкалом.

Перестав работать, Савелий, вслушиваясь в песню, попросил Бородкина отворить дверь в ямщицкую.

Густой баритон запевалы мощно вливался в хозяйскую горницу. Слушая пение, Макаров перестал читать, Бородкин стоял у раскрытой двери.

– Трофим запевает. Умеет мужик слова на голос класть. В песне душевность – основа трогательности. Ты, Захарыч, кажись, сам певун? – спросил Савелий.

– Певал в молодости, – ответил на вопрос Макаров сокрушенно. – Теперь в голосе старческая надтреснутость. Но все равно частенько пою в дороге. У моего кучера хороший голос. Подпеваю ему и будто не мешаю.

Закончилась и эта песня. Снова гармошка выводила рулады вальса, который Бородкин не раз слышал в Екатеринбурге. Играл его в городском саду на гулянии военный оркестр.

– Дозволь полюбопытствовать, Макарий Осипович, не по первости навестил наши места? – спросил Бородкина Савелий.

– На Урале впервые. Удостоился, наконец, повидать вашу землю. Давно имел желание.

– Желание дельное. Камень наш в государстве особенное место… Диковинного в нем множество. А главное – золото. Оно всякого манит.

– Мое ремесло – торговля. На золото сноровка нужна. Приехал поглядеть на вашу торговлю. У хозяина намерение в ваших местах обзавестись торговым делом.

– Купцов своих у нас, прямо сказать, лишка. Конечно, может, у вас дельный товар, тогда другое дело.

Бородкин, заметив, что Савелий разглядывает его, спросил:

– Интересую вас?

– Гляжу на тебя с удивлением.

– Чем удивляю?

– Удивляюсь, что второй день живешь в моей избе, а как чужак нашему краю: не выказываешь свое неудовольствие теми или иными, на твой погляд, неполадками.

– К чему это издалека речь заводишь, Федотыч? – спросил, улыбаясь, Макаров.

– Издалека сподручнее спрашивать. О чем хочу спросить гостя: сказался он московским жителем и на мое удивление ничем меня не укоряет, ничем глаза не колет. Ведь оно как иной раз гость оборачивается. То ему не нравится, что у тараканов усы больно длинные, то клопы кусачие, хотя в моей избе их жестоко истребляю всякими народными средствами. Прямо боюсь, когда в избе не уральцы греются. Не поверишь, до чего народ из-за Камня поучать уральцев любит.

– Фантазируешь!

– Нисколечко, Захарыч, не балуюсь фантазией. Просто слушать приустал поучения чужаков. Все им у нас не по нутру. Заверяют, что мы самые темные люди. Поучают, что мы из-за своей горной одичалости не знаем ихой россейской житейской мудрости, позабывая, что именно на Камень в старые годы снесена и укрыта в нашей заповедности самая что ни на есть доподлинная мудрость. Да вот, ноне, по осени что вышло. Везли в сибирскую сторону трех человек по политическому делу…

– К тебе-то они как попали? – спросил Макаров.

– Так полицейское начальство порешило, когда одного хворь прихватила. Поглядел на них, и жалко мне их стало. Захотелось с ними словом переброситься, когда стражников поблизости не было. Заговорил, а потом каялся. Один из них шибко злой на язык уродился. Кадетом его прозвали. Из себя выходил в разном бахвальстве о своей учености. Меня за добрую хлеб-соль с заботой в кровопийцы зачислил. Узнав, что я крестьянской кости, с издевкой насмехался над моей темнотой. Жалел себя, что из-за таких, как я, он губит свою жизнь за желание создать в государстве счастливую жизнь для простого народу. Я, конечно, показывал ему свои мозоли, дак куда тебе: иначе, как живоглотом, меня не величал. Вот ведь какие иногда у меня гостеньки бывают. Неделю они у меня жили, и каждый день злили поучениями. Лампадку с радости затеплил, как съехали. Неужели все политические с такой злобой в душе?

– Сам сказал, что хворые.

– Языкатой-то не хворый, но не приведи бог, какой табашник. Без устали смолил папироски.

Савелий, замолчав, снова начал внимательно со всех сторон осматривать чинимый хомут. Бородкин, остановившись около него, спросил:

– Сами на уральской земле родились?

– Нет. Завезенный на нее. Обретаюсь здеся пятьдесят восемь годков. Попал на Камень с родителем не по своей воле.

– Откуда родом?

– Костромич. Волжской водицей умытый и напоенный. Пареньком был тогда по пятнадцатому году. Барин, не будь ноне добром помянут покойник, в Катеринбурге перепродал меня из крепости в крепость доверенному графа Строганова. У того в ту пору нужда была в рабочих руках. Не поверишь, поди. При покупке меня с родителем, приказчики графовы пальцами в наших ртах ковырялись, зубы пересчитывая.

– Кто барином был? – спросил с удивлением Макаров.

– Как кто? Небольсин Михайло Павлович.

– Не может быть!

– Верно сказываю, Захарыч.

– А ты, Федотыч, оказывается, затайник. О многом с тобой не раз беседовали, но про Небольсина помалкивал.