Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

Чашечки были хорошенькие, тоненькие, пожалуй, даже не из фарфора, а из тонюсенького, красиво обработанного стекла. Ребята взяли чашечки и, видя, что тетка уже присмирела, тихонько подсели к ней на ковер, усеянный черепками. Как-то странно, необычно было сидеть в разграбленном замке. Необычной была и тетка Юла, необычно звучали ее речи. Гулким эхом откликался на них опустошенный замок.

— Я тогда такая же была, как вы, может, чуток поменьше. Обирали мы с покойницей-матерью фасоль. И тут налетает она на коне, словно этот, не к ночи будь помянут, дьявол. Гляжу — прямо на нас несется. У коня морда вся в пене, на дыбы встает, вот-вот на нас наскочит. А на коне она в широкой шляпе, с плетью в руке.

Мать, бедняжка, кричит: «Убегай, Юлка, графиня скачет!» Все ее боялись, любила она пугать людей в поле. А я шевельнуться не могу, стою гляжу на нее, как она сидит у коня на спине и гогочет, гогочет, ну чистая дьяволица! Мать бежать кинулась. Бежит в кукурузе, спотыкается со страху, а она на коне за ней. Гонит ее, как зверя, пока не упала мать ничком и осталась лежать как мертвая. Тогда разогнала она коня и перескочила через нее. Это у нее такая забава была. А моя мать, бедняга, слабая сердцем была, и так это ее взяло, что так и осталась она лежать на поле без памяти. Еле я ее тогда отходила. С тех пор стала ее падучая немочь одолевать. Как найдет на нее, падает как подкошенная, мечется, закатив глаза, а я стою рядом, вся трясусь и только и вижу ее, графиню, как она на мать мою конем наскакивает и смеется, смеется, что все так перед ней дрожат.

Не забуду, нет, не забуду, пока в гроб не лягу, так и будет она стоять перед моими глазами!

Тетка заломила руки, схватилась за голову, завыла тягуче и жалостно:

— Ее бы сюда, или того старого дьявола, или хоть кого… Я бы их топором, топором…

Тут тетка Юла опять выпрямилась во весь свой гренадерский рост, подхватила топор и принялась рубить груду уже изрубленной мебели. Ребята втихомолку скрылись.

27

Русские заняли Лабудову перед самым полуднем. Милан с Силой как раз забавляли Евку: нахлобучивали ей на голову цилиндр и учили кланяться «по-господски». Как вдруг распахнулась дверь бункера, а в ней стоял русский солдат. Настоящий, живой, в телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди. Он стоял, прищурив глаза, за спиной у него было бездонное голубое небо и солнце. Казалось, что он и не пришел вовсе, а слетел откуда-то в этом солнечном блеске и ликовании.

— Германцы есть? — крикнул он внутрь.

Мама опомнилась первой, замахала руками:

— Нет здесь германцев, зачем они нам? Нет германцев, ушли…

Из-за спины солдата вынырнул вдруг Эрнест. Он уже больше не отсиживался в бункере, а ушел в дом и ждал там.

— Здравствуйте, — сказал он и протянул солдату руку.

— Здравствуйте, — ответил солдат. — Ты хозяин, что ли?

— Да.

Милан не утерпел и тоже вышел из бункера, за ним Сила.

— Здравствуйте… — забормотал Милан, задыхаясь от волнения, — здравствуйте, мы очень долго…

Как же это дальше по-русски? Забыл! Ой, пустая голова! Забыл, а ведь столько учил!

Солдат даже не заметил, что Милан что-то лепечет, он разговаривал с Эрнестом, который со смущенной улыбкой показывал ему какую-то бумагу.

Солдат взял бумагу, прочел ее, медленно шевеля губами.

— А-а-а! — закричал он и кинулся обнимать Эрнеста.

Милан с Силой сгорали от зависти.

Эрнест обнял солдата за плечи, повел его в дом.

— Теперь можете выходить и вы! — крикнул он с крыльца в сторону бункера.

Мама с Евкой на одной руке и с узелком в другой вышла непривычно быстрыми шагами, заплаканная, растроганная. Она усадила солдата за стол, достала из узелка ветчину, угощает его.

— Покушай, покушай, на… — говорит она прерывающимся голосом. — Погоди, я сейчас хлебушка тебе…

Ветчина, слегка подсушенная, волокнистая, приятно попахивает дымком. Эрнест принес бутылку и рюмки, разлил вино.

— Ну, добро пожаловать, дорогой гость! — поднимает он рюмку.

Солдат берет рюмку, но не пьет, оглядывается:

— А мамаша?

Гривкова немного озадачена: она вообще не пьет. Но все же принесла маленькую рюмочку, чокнулась с гостем, выпила.

— За ваше здоровье!

Наконец солдат заметил Милана с Силой, поманил их, усадил к себе на колени, обнял за плечи.

Телогрейка у него пахнет особым сладковатым запахом, она мягкая и, наверное, теплая.

— Ну, как вы, мальчики? — обращается он к ним.

Милан чуть не задохнулся от счастья. Теперь, теперь он ему скажет, все уже вспомнилось. Милан поприветствует его по-русски, то-то он удивится!

Но тут открылись двери, и в кухню ввалилось человек шесть солдат. Кухня сразу наполнилась шумом, говором, солдаты устало расселись кто где: кто на табуретке, кто на лавке, а кто и просто на полу.

— Сюда, сюда идите, — говорит мама и открывает дверь в комнату. — Тут вам будет удобнее!

Она начинает таскать из бункера перины.

— Пришли, такие молодые, бедолаги, усталые. Пусть выспятся как следует.

Солдаты скидывают с себя стеганые ватники, разувают тяжелые солдатские сапоги. Легли, где кто мог. Мама занавесила окна, чтобы свет им не мешал, закрыла дверь.