Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

— Спасибо тебе, большое тебе спасибо, — сказала Берта. Порылась в буфете, достала из ящика несколько конфет, сунула их Милану в руку. — Ну, теперь иди, иди уже, чтобы никто тебя здесь не увидел, — бормотала она сдавленным голосом. — И никому ни слова, что ты был у нас! Никому! Знаешь ведь, какие теперь времена.

Милану все это показалось странным. Если Берта-кыш так боится, что у них кого-нибудь увидят, почему же она сама не наложит дров в печь? Но когда он рассказал Силе (ему одному), как он побывал у Пинкусов, тот объяснил ему, что это у евреев такая вера: по субботним дням им ничего нельзя делать, ни варить, ни печь растапливать, ни воды себе принести. С тех пор Милан ходил к Пинкусовым без приглашения, и Берта-кыш всегда угощала его горстью чернослива или двумя-тремя карамельками.

* * *

Деревянная калитка, которая ведет во двор Пинкусов, была приоткрыта. Мальчики протиснулись во двор, пробежали по мокрой кирпичной дорожке. Домик был тихий, словно бы вымерший. Двери в сени заперты на железный засов с замком.

Ребята постояли перед дверьми, потом подкрались к окну, прислушались. Жалюзи были опущены, оконные стекла тускло поблескивали в густеющей осенней тьме.

— Фью! — присвистнул Сила, пожал плечами и надвинул шапку на лоб. — Погоди здесь, я осмотрюсь немного, — почему-то шепотом сказал он Милану и исчез.

Милан стоял и недоуменно смотрел на подозрительно тихий домик. Он потрогал засов, проверил, заперт ли замок. Замок и засов были холодные и скользкие от сырости, пальцы ощущали мазкую ржавчину. Он брезгливо отдернул руку и вытер пальцы о штаны.

— Нигде никого, — услышал он шепот Силы, который опять вынырнул из тьмы.

Визгнула калитка. Кто-то вошел во двор. На кирпичной дорожке зашуршали осторожные, крадущиеся шаги.

Ребята пригнулись, тихонько скользнули в щель между курятником и поленницей дров. На фоне беленой стены домика показалась тень. Мужчина! В темноте он казался великаном, мальчикам мерещилось, что головой он достает до крыши.

Заскрежетал замок, человек пробовал подобрать ключ. Но, видно, он выбрал неподходящий — слышно было, как он меняет все ключи подряд, один ключ за другим. Замок не поддавался.

Человек заворчал, плюнул. Блеснул луч фонарика, тщательно прикрытого полой распахнутого пальто. Из тьмы вынырнул замок, рука со связкой ключей, на секунду показалось и лицо человека, который ломился в покинутый дом.

— Цифра! — в один голос шепнули Милан и Сила.

Наконец замок поддался. Человек выключил фонарь, железный засов брякнул о кирпичную кладку. Цифра отворил дверь и скрылся в доме.

Что он там ищет? Что ему делать в ночное время в доме старух Пинкусовых?

— Пойдем заглянем, — шепнул Сила и неслышными, кошачьими шагами подкрался к окну.

Милан не шевельнулся. Что-то страшное, отвратительное не давало ступить ногам, приковало их к земле.

Цифра!

До недавних пор Милан почти не знал его, хотя и ходил в один класс с его дочерью Марьянкой.

В Лабудовой Цифра показывался изредка. Он работал в Гарманце на строительстве туннеля, домой наезжал один-два раза в месяц; приезжал он всегда в субботу вечером, а вечером следующего дня выходил из дому с рюкзаком на спине и уезжал поездом на Превидзу.

Но месяц назад он появился в деревне одетый в новенькую гардистскую [3] униформу, с белыми перчатками на руках. Поговаривали, что он бросил прежнюю работу, чтобы стать лагерным надзирателем: осталось, мол, только получить бумаги из Братиславы. Однако бумаги из Братиславы все еще не приходили; Цифра слонялся по деревне и кричал, что он еще наведет здесь порядок. Люди сторонились его, подсмеивались, некоторые даже отплевывались, но так, чтобы он не видел. Милан тоже избегал Цифры, не здоровался с ним при встрече, ухмылялся при виде этой тщедушной фигурки, вырядившейся в черную униформу, и никто не знал, чего ему это стоило.

Ведь за невзрачной фигуркой Цифры он видел ее, Марьянку Цифрову, светловолосую девочку с огромными голубыми глазами и носиком в мелких веснушках. Он видел ее толстые русые косы, туго заплетенные, украшенные бантами. Он видел перед собой Марьяну, ту самую Марьяну, которая совсем, ну ни капельки не соображает в арифметике и всегда так мило краснеет, стоя у доски.

«Глазастая, косастая!» — дразнят Марьяну мальчишки. Но Милану нравятся именно ее большие голубые глаза, чистые, как колодец, обрамленные выгоревшими ленточками русых бровей.

Он избегал Цифры, не здоровался с ним, насмехался над его униформой, но про себя он думал: кто может сказать что-то плохое про Цифру, ну кто? Кого он убил, кого обокрал? Ради Марьяны он оправдывал его в душе, ему не хотелось верить, что отец этой девочки действительно может быть таким подонком, как говорили люди. А вот теперь он убедился, что Цифра и в самом деле мерзавец.

— Роется, — услышал он шепот Силы. — Открыл сундуки и роется. Бертины перины в узел повязал. Фонариком себе светит.

И действительно, Милан увидел, как в двери протискивается Цифра со здоровенным тюком на спине, услышал, как он осторожно, стараясь не шуметь, затворяет двери, навешивает засов.