Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

— Пошли за ним, — сказал Сила, когда Цифра закрыл за собой калитку. — Пойдем, чего стоишь?

Милан опомнился. Пробормотав что-то, он вместе с Силой стал пробираться по гумнам к дому Цифры. Окна в доме были завешены, но сквозь щель, там, где занавеска не доходила до края окна, он видел, как Цифра втащил тяжелый тюк, как он, сопя и утирая пот со лба, сбросил его на лавку. Он видел, как его жена развязала тюк, как она торопливо, сноровисто доставала вещь за вещью, со знанием дела осматривала их и откладывала в сторону. Скатерти, перины, белоснежные простыни громоздились на столе. Цифрова перебирала их, поглаживала, и лицо ее, всегда такое насупленное, постепенно прояснялось.

— Вот видишь, — услышали они голос Цифры, — а ты все недовольна. Скажи, сама скажи, у какой еще хозяйки найдется столько добра в сундуке? А у тебя будет. У тебя есть. Сама посуди, какой еще муж сможет притащить жене столько добра?

Они услышали и ответ его жены:

— Подумаешь, барахло!

Но Цифра только самодовольно усмехнулся в ответ. И Милан понял, что та говорит совсем не то, что думает. Посмотрите только, как она перебирает скатерти, она подносит их к самой лампе, чтобы получше разглядеть вышивку (один глаз у нее всегда немного косил, а теперь она и вовсе свела глаза к носу)!

— Это для Маришки, — услышал он снова голос Цифры. — Для Маришки, для дочки моей. Ни у кого не будет такого приданого, как у нее, ни у кого!

Цифра подошел к жене, поднял руку, ткнул ее в плечо указательным пальцем.

— Чтоб ты отложила для нее все самое лучшее! Самое лучшее, это я тебе говорю. Пусть пользуется, пусть помнит, какой у нее был отец, как он ради нее старался. У моей дочки сундук должен быть полон. Моя дочка будет первой в деревне!

Все знали, что Цифрова своего мужа ни в грош не ставит. Она и вышла-то за него поневоле, когда бросил ее хозяйский сынок из соседней деревни. Но теперь, когда она обернулась в ответ на слова мужа, ее красивое лицо было приветливым; вместо того чтобы прикрикнуть на него, она сказала только:

— Нечего меня учить, сама знаю! — Вдруг белый платок выпал из рук Цифровой, она выпрямилась, взглянула на мужа: — Слышь, а машина, швейная машина там осталась?

— Наверное, откуда мне знать? — ответил Цифра.

— Ой, дурачина! — взвизгнула Цифрова. — Тряпки тащит, а на машину и не взглянет! Ну-ка, иди опять откуда пришел… Нет уж, лучше я пойду с тобой. Сама ее на спине притащу, сдохну, а не оставлю ее там!

Мальчики не стали дожидаться под окном, пока выйдет Цифрова. Они ушли. Поэтому они не видели, как те и в самом деле притащили швейную машину, и Бертину фарфоровую посуду, и пропахшие нафталином пальто, и посеребренные ложки, ножи и вилки. Они не видели, как Цифрова волокла кастрюли и горшки (какие получше), не видели, как вздрогнул Цифра, когда в мешке у него вдруг начали бить настенные часы Пинкусов. Они не слышали, как он ругнулся и хотел уже было швырнуть мешок оземь, но в последний момент передумал, вскинул мешок повыше и пьяным, срывающимся от счастья голосом сказал жене:

— Видишь, а ты меня ни в грош не ставила, нос от меня воротила! А скажи, сама скажи, с каким еще мужем, ну с каким… Ах! Все у тебя теперь есть. И часы с музыкой. Чистый орга́н! Чтоб им…

…— Пинкусы-то пропали, — услышал утром Милан от женщин, которые брали воду из колодца.

— Исчезли Пинкусы. Ушли. И старуха, и Берта-кыш! — говорили дети в школе.

— У Пинкусов жандармы, все описывают! Старуха с Бертой ушли и все забрали с собой, — прибежал с новостью Юло Мацко.

— Что забрали? — спросил Милан.

— Все-все. Одна мебель осталась, — объяснил Юло. — Остальное все увезли.

Милан посмотрел свысока на Юлу, его так и подмывало похвастаться перед ребятами тем, что он знает. Но тут вбежала в класс Марьяна Цифрова, веселая, румяная, с бантами в косах, и Милан прикусил язык. Ни за что на свете он не проговорится, не скажет, что за отец у Марьяны. Но и стоять молча среди ребят он не мог. Он забился в угол возле карты и сделал вид, будто его очень интересует извилистая голубая лента, обозначающая какую-то реку. За все время занятий он ни разу не взглянул на Марьяну.

После обеда он пошел к пекарю за хлебом, и опять ему пришлось выслушивать разговоры о Пинкусовых.

— Позавчера только видела я Берту на дворе, — говорила старая Мацкова, маленькая, сухонькая и почти совсем беззубая. — Дрова она колола. Клюет поленце топориком, бедняга, — раз по полену, два раза по колоде. А сегодня иду, гляжу — жандармы по двору ходят, писарь и Цифра с ними. Люди добрые, спрашиваю, что же это делается? А мне говорят: Пинкусовы исчезли, как сквозь землю провалились!

— Полон сундук у нее был, ей-богу, полнехонек, — живо рассказывала в другом углу пекарни Ситарова, которая в былые времена хаживала к Пинкусам стирать. — Этих скатертей белых, с мережкой, этих перинок пуховых!.. Одна наша Марка вышила для нее штуки четыре.

— Еще бы ей не иметь, — вмешалась в разговор другая женщина, — ведь ей уж, слава богу, под шестьдесят было. Готовила она приданое, готовила, и так никто ее не взял.