Связующие нити (СИ)

К моему удивлению Пулю начали душить слёзы, — она махала рукой, доказывая и указывая, сердясь, и в тоже время её движения становились бессильными. Такими горькими, как если бы Трис порвал не дело, а целый роман, который она писала несколько лет, и который существовал в единственном экземпляре.

— Пулечка, не стоит так расстраиваться, — Зарина попыталась к ней подойти и обнять, но та быстро освободилась от объятий и ушла в свою каморку. — Никогда бы не подумала, что она так отреагирует на уничтожение рукописи. Это же не её.

И после этой фразы мне показалось, что я поняла чувства нашего Летописца. Я пошла вслед за ней, и закрыла за собой дверь, не пустив Зарину.

Пуля сидела за столом, уронив голову на руки, и от тихого рыдания у неё тряслись плечи. Обстановка в её рабочей узкой комнатушке была почти такой же, как у меня. Лишь книг больше, да вместо пуфов у стены был стол и пара жёстких стульев. Стопка чистых бумаг была раскидана на полу, а печатная машинка отодвинута на самый край столешницы.

— Ты всегда считала эти истории своими?

— Уйди, а!

— Ты пробовала когда‑нибудь написать своё?

Пуля обернулась и на её лице я уже прочитала ярость.

Насколько я знала, Пульхерия училась на повара, и проработала им всю свою жизнь. Она искусно владела профессией, и к тридцати годам занимала должность шеф — повара в одном из лучших ресторанов города, но с тех пор, как попала в агентство, добровольно сменила официальную работу на ту, где был удобный график, — в школе, в столовой. Неимоверное падение карьеры, но сама Пуля говорила, что из‑за "Сожжённого моста" ей теперь намного счастливее живется, и не нужны ей никакие достижения на поварском поприще. Семьи у неё не было, она жила одна. Человек, который был её спутником жизни на протяжении десяти лет, оставил Пулю совсем недавно, — около года назад. Но, судя по тому, как сама она рассказывала об этом разрыве, он её не очень‑то и опечалил.

Ярость на лице Пули держалась несколько секунд, и, всё ещё кривя губы, она спросила:

— А разве всё, что ты нарисовала, ты не считаешь своим?

— Нет. И порой я даже завидую тому, кто рисует моими руками. За пределами каморки я… я не настоящий художник, я не творю своего. Я лишь выполняю работу.

— О чём ты говоришь? Если художник рисует иллюстрации к книге, разве они ни его? Если писатель пишет чью‑то биографию, разве он не автор?

— У нас здесь не так.

— Так! Здесь целый шкаф моих произведений, и пусть сюжет придумала не я, но я его написала. Тристан не имел права рвать рукопись, не спросив меня об этом.

— Нил его друг. И он имел право сделать это не только поэтому.

— Конечно, ты его защищаешь.

— Пуля, ответь мне — ты пробовала хоть раз написать что‑нибудь не здесь? Что‑то своё?

Она отвернулась и ответила в сторону стены:

— Я не могу ничего придумать. Я пробовала, но выходит полная чушь. Это закон подлости такой, — я прекрасный исполнитель и стилист. Но на этом всё.

— Как это?

— Иди, сядь, не стой за спиной…

Я села сбоку от стола, лицом к ней. Оранжевое бра было включено лишь то, что у дверей, а здесь, у рабочего места, было выключено, и теперь лицо Пули оказалось в тени. Она достала платок, утёрла слёзы, растерла себе нос и спокойно начала объяснять:

— Я помню рецепты всех блюд, которые когда‑либо готовила, они у меня всегда получались с первой попытки. Никакая сложность меня не смутит, я бралась за всё, потому что всегда знала о своем таланте кулинара, пока однажды не решила создать своё и все мои амбиции рухнули. Это получилась несъедобная вещь. У меня была мечта написать и издать книгу своих рецептов, она до сих пор остается мечтой, и всё, что там навалено на столе, всё — провальные попытки создать своё блюдо.

— Да ладно, Пуля, ты, бывало, такими угощала нас…

— Подделками. Рецепты того, чем я вас угощала, придумала не я. Не буду скромничать, я, можно сказать, гениальный пианист, но бездарный композитор. И в писательстве выходит также, — ничего своего придумать не могу. Могу только здесь.

— Подожди, но ты же не контролируешь то, что пишешь! Ты не можешь знать, что за строчка будет следующей, пока ты её не напишешь, как я не могу знать, что вырисовывает линия, пока она не завершится. Разве не так?

— Так, — упрямо повторила Пуля, — но пишу всё равно я. Это мой стиль. Посмотри весь архив, там разные люди рассказывают разные случаи, а стиль у всех историй один. Это я, мой почерк. И у тебя — стиль.

— Нет, это не то.

— Не переубеждай меня, Гретт. Тристан уничтожил лучшее. Тристан меня в клочки изорвал.

— Наши знакомые имеют право на приватность.

— А их никто не спросил. Может и Нил, и эта Дина хотели бы, чтоб их история осталась на бумаге. Хотели бы однажды, спустя годы, прочитать её. Или, если они поссорятся, то помириться им будет легче, перечитав и вспомнив, как всё начиналось?

— Это мне в голову не приходило…

— Может быть, твой Тристан уничтожил листы из зависти?

— Что?

— У вас же всё банально, у вас скучная жизнь. Вы же смотрите друг на друга с равнодушием, это заметно. Вы общаетесь, как чужие, у вас страсти нет, может, только одна привычка осталась.