Свидание

Она довольно холодно ответила на мой поклон, но ее глаза были так влажно добры и улыбка так детски симпатична, что разом располагало к ней даже сухую, неприветливую натуру, и думалось, как бы хорошо рассказать ей все свое душевное горе. Но в особенности хороши были у нее волосы — густые, тяжелые, с отливом и небрежно подобранные сеточкой. Я люблю хорошие волосы, как люблю в женщине выразительные глаза и маленькие руки! Да и какой убор может заменить убор из собственных волос?

Молодая цыганка, все время рассматривавшая ее, торопливо встала и, вместе с ребенком, подбежала к нам.

— Положи, барыня хорошая, на ручку, я тебе всю правду скажу…

И, не дождавшись ответа, цыганка ухватила беленькую ручку перепуганной Наденьки своими сухими, загорелыми руками и, разглядывая ладонь, шептала какие-то непонятные слова.

Куроедов отстранил было ее локтем.

— Постой, барин, — сказала цыганка, — вишь, ей как богато выходит! Счастлива будешь ты! Ой — счастлива!.. Только тучи часто ходят по небу — ты не смотри на это — ну! Часто плачут хворобые ивушки, слезы льют — богом так сказано!.. Свово ты не обежишь, чужим не пораздобырешься… Погляди, — продолжала она, указывая в поле, — там темно, жутко, а вон, вишь, звездочка меркает-меркает: это — твое счастие…

— Что она говорит? — едва прошептала Наденька и, трепеща всем телом, но полная любопытства, прижалась к Куроедову. — Мне страшно.

Лев Николаевич отстранил цыганку и взял перепуганную барышню под руку. Она, молчаливая и печальная, прошла с нами несколько шагов и потом вдруг вздохнула и заплакала.

— Что затуманилась, зоренька ясная? — приставал нараспев Куроедов. — Да что с вами, Надежда Николавна, в самом деле?

— Так! — молвила она. — Что-нибудь случится со мной… вот посмо́трите, что случится!.. Намедни еще через круг переступила… на дворе обруч лежал — я не заметила и переступила…

— Что ж это значит? — спросили мы.

— Я не знаю что… только, говорят, нехорошее, ужасно нехорошее…

— Пустяки! — заметил Куроедов.

— У вас все пустяки!.. Вот, я сон видела — тоже небось пустяки?.. Приснилась мне большая-пребольшая змея… обвилась вокруг меня и стала душить — душила-душила — я и проснулась!.. Вот и подите!

— Конечно, пустяки…

— Ну да, как же!.. Сны — это первая вещь…

— А знаете, что он означает? — перебил сосед, усмехнувшись.

— Конечно, знаю — нынешний год замуж выйду…

Тут Наденька прищурилась на него насмешливо, словно поддразнивая. Думала ли она намекнуть этим словом на что-нибудь известное им обоим и условленное между ними или просто хотела сказать неприятное ему слово? Женщины охотно мучают тех, кого любят. Куроедова действительно передернуло как будто.

— Нет, не то!.. — возразил он. — А доказывает признак возрождения…

— Чего? — переспросила Наденька.

— Возрождения Видно, для вас настанет другая пора — пора женщины… Да, многого, многого придется отведать, чего и не подозреваете!.. Ведь вы еще не живете!

— Как не живу! Что ж я, по-вашему, мертвая?..

Куроедов усмехнулся опять.

— Еще ребячитесь: дитя…

И он поглядел на ее личико, наклоненное к нему, на ее плечи, уже стройно развившиеся, да на ее глаза, смышленые и глубокие глаза, которые она тихо возвела и остановила на нем.

— Некоторым образом, — вставил он, — ощутите к себе сердечное расположение…

Наденька вдруг выдернула руку и отбежала.

— Давайте в горелки! — сказала она и подобрала юбки. — Ну, кому гореть?

— Послушайте! — обратилась она ко мне. — Горите, пожалуйста… — И, схватив руку морщившегося соседа, стала громко считать: — Ра-аз!.. два-а!.. и… ха-хах-ха! Чуть было один не убежал!.. И три!

Она порхнула мимо меня, как дикая коза.

Я посмотрел на Куроедова: он хоть и морщился, однако пустился за нею вдогонку, схватил за талию, прижал ее и засмеялся. Смеялась и Наденька, едва переводя дыхание.

Таким образом, мы незаметно подошли к господскому саду, отгороженному ветхонькою изгородью, местами совсем повалившеюся наземь. Отсюда узенькая тропинка, по которой, обыкновенно, ходили за водой и в церковь, шла прямо к дому, заставленному деревьями и затопленному мраком. Два высокие кедра, гордо и свободно раскидывая свои могучие ветви и рассыпая кругом жесткие иглы, прихваченные морозами, стояли у самой террасы, завешен ной с восточной стороны полосатым тиком. Тут я было откланялся, но Наденька подала мне руку и спросила:

— Разве вы не зайдете? Пойдемте! — прибавила и побежала вперед.

Мы застали ее в зале, уже без шляпки и приглаженную. Она поместилась у окна, а мы сели около нее на стульях, расставленных вдоль стен.

Тихая, светлая ночь вливалась в окно, едва загибая узенький язычок оплывавшей свечи, вокруг которой вился, покуда не спалился, слепой мотылек. Тонкое, неуловимо душистое дыхание веяло из сада, слегка забелевшегося павшею росою. Издали, с речки, несся мягкий плеск; но было тихо-тихо на селе.

Наденька, все время глядевшая за окно, обернулась и провела рукой по волосам.

— А вчера я целый день капризничала, — сказала она Куроедову и рассмеялась, — целый божий день проплакала у себя наверху…

— Опять капризничали? — и он покачал головой.