Свидание

Через несколько лет Николай Васильевич из «хорошего человека» преобразился в несостоятельного халатника и гурмана. Пока на службе была терпимость всякого рода, он забавлялся служением на задних лапках, но когда пошли новые порядки и недостаточно становилось одного красивого с росчерком подмахивания древнедворянской фамилии непосредственно от головного мышления, тогда он счел за благо удалиться и посвятить себя хозяйству: ведь забота о семействе лежит прямо на нем, как на главе!

Образчиком его хозяйства можно взять следующий факт. В конце пятьдесят девятого года, спустя много времени после издания инвентарей, он скупил крестьян для переселения в какую-то отдаленную пустошь. Задумано — сделано: получается известие, что крестьяне дошли благополучно, но тут же объясняется, что крестьянам жить негде, «что, мол, надоть строиться». Как быть? Денег — ни полушки (крестьяне были скуплены на сроки), а сторона тамошняя вдобавок не лесная. Подумал-подумал Николай Васильевич и отправился в английский магазин выписывать для двухсот переселенных душ непромокаемые палатки. Английский магазин охотно верит на векселя и обещается ждать, но не ждет зима! В непромокаемых палатках, несмотря на тесноту, крестьяне мерзнут. «Ces pauvres gens»[129], — думает Николай Васильевич и посылает переселенцам вновь изобретенные, патентованные переносные печи… Кончается дело вмешательством опеки… Далее Николай Васильевич пускается уже на фокусы: какой-то делец от Иверских ворот берется доказать, что, выдавая векселя английскому магазину, он был не в своем уме; но ничего не помогло: имения, а в том числе и переселенцы, затрещали. К счастью, Катерина Федоровна вовремя перестала увлекаться мужниными способностями, ежеминутно перед нею разоблачающимися, и взялась за ум: Ненашево уцелело.

Становилось, однако, поздно: Наденька уже раза два зевнула потихоньку, а Николай Васильевич то и дело закрывал глаза. В деревне рано кончается день. Я мигнул Куроедову, тот понял и встал.

— Куда же вы? — спросил старик.

— Время спать, — сказал он, — пора до дому.

— Что ж, что время?

— Завтра рано на работы нужно.

— Что ж, что рано?

Наденька вышла проводить нас на крыльцо.

— Будете завтра? — спросила она Куроедова.

— Буду, если дождя не будет…

— Я опять туда же выйду…

— Да, да — туда же!

Я в это время дожидался на дворе, а разговор этот происходил в темных сенях, где едва белело ее платьице да около него, близко-близко нагнувшись, флорентийская шляпа соседа. И говорили-то они почти шепотом. Вдруг мне не стало видно Наденькиной талии… потом, на месте ее головки появилась знакомая панама, какой-то тихий, мелькнувший звук — и Куроедов проворно спрыгнул с крылечка.

— Про-щай-те… — закричала Наденька, но дрожавший голосок ее не дотянул последнего слога.

_____

— Значит, линия вышла! — заметил я шутя соседу, когда вышли за околицу.

— Линия?.. Да! Линия… — прошептал он. — Однако прощайте!

Он стиснул мне руку и, свернув с дороги, ушел в лес. Я поглядел-поглядел ему вслед и побрел, не торопясь, домой.

III Волчья облава

Шутить чужой страстью так же непозволительно, как и тратить бесплатно чужие деньги.

Писемский

Денек выдался серенький, нежаркий; с утра моросил даже дождичек, но к полудню миновал: я охотился… Охотник я — надо правду сказать — плохой и нестрастный, но люблю уходить далеко-далеко от дома, забираться в незнакомые места, ожидать отрадного отдыха, не зная, где и когда еще придется отдохнуть: усталость телесная превозмогает в этом случае душевную истому… И потом, завидя дальное селение, попроситься на ночлег к радушному крестьянину, поужинать чем бог послал с его семьей и в ожидании первого проблеска молодого утра заснуть часок-другой под сводом теплой, звездной ночи, сквозящей в щели кое-как огороженного и душистого сеновала. А там — опять в лес, опять новое селение, новые люди, новые россказни!.. Ружье со мной больше для контенанса[130]. У всякого свои странности — у меня своя, если можно назвать странностью привязанность к скромной доле простолюдина, к правде и народности, глубоко скрытой в нем вместе с топким чувством природы; он один и прост, и первобытен! Живя заодно с природой, подчиняясь беспрерывно ее игре, распределяя по ней и свою деятельность, он постоянно чувствует на себе ее влияние, ее мощь. Вследствие этого-то столкновения, в жизнь простолюдина закрался некоторый поэтический элемент и идея законности. Прислушайтесь, например, к его говору: у него нет фразы, почти нет слова, а между тем вы его понимаете, понимаете влияние тех звуков, которыми он выражает причину, настроение, намерение, — и в его устах звуки эти достаточно полны… Итак, я охотился.