Свидание

Немало-таки времени дожидались мы у тележки, пока наконец он явился.

— Ну что? — спросил Куроедов.

— Ничего — прибегли!

— Много?

— И боже мой! Штук сорок!

— Ну, уж и сорок?

— Нет, пра, много! Сорок — не сорок, а волков с пять было!.. Прибегли это, знаешь, да все-то около дерева шныряют: чуют тоже, что люди были! А головы-то поднять не могут — а я-то тамо посиживаю…

— Верхнего чутья нет, — посмеялся Куроедов.

— Нет. Станова кострица мешает: ни головы поднять, ни обернуться… Кабы таперя ружье было — двух бы одним зарядом уложил!

— Ну, уж и двух?

— Нет, пра, уложил бы… Двух — не двух, а одного беспременно бы! Сижу, знаешь, да таким манером примеряю, так бы и гроханул! — При этом он пояснял жестикуляцией: вытянул правую руку, а левую приложил к прищуренному глазу (он был левша) и нацелился пальцами: — Так бы и гроханул, пропадай моя!

Мы въехали в село, где положено было заночевать с тем, чтоб на рассвете начать облаву. Оно находилось верстах в десяти от нас, на самом шоссе. Высокий мост, которому — в скобках сказать — суждено было каждогодно проваливаться, соединял обе части крестьянского порядка, пересеченного глубоким оврагом с ручьем, неслышно бежавшим по зеленому дну в тени дуплистых ветл, нагруженных галочьими гнездами. Во всех избах горела еще лучина, освещая улицу во все три запотелые оконца. У одной из них Архип соскочил на рыси.

— Куда, любезнейший? — придержал его за полу Куроедов.

— Дело есть — кума у меня тута! — подмигнул охотник.

— А как напьешься? Завтра тебя собаками не сыщешь!

— Нет, пра, дело — пустите! Завтра все справно будет, как есть, говорю, справно… — И захватив свою одностволку он исчез в темной подворотне, накрытой соломенным навесом.

Избу отвели нам просторную и пустую, с земляным запахом зверобоя и сырого картофеля, просушивающихся на полатях. Хозяйка попалась расторопная: добыла у кого-то кривой, позеленевший самовар, свечу с поставцом — и мы расположились. Куроедов тотчас же послал нарочного в стан к приставу (обладателю нескольких гончих смычков) с приглашением на завтрашнюю облаву, с собаками. Становой этот был уже новый человек и страшнейший англоман, с тех пор как побывал в Лондоне: отпустил висячие бакенбарды, возил с собой машинку для снимания сапог и к каждому слову, кстати и некстати, приставлял английские хвостики, вроде, «farewell» или «allriqht»[133], так что хладнокровно говорить с ним не было возможности.

Окончив все изготовления к охоте, то есть нарезав картечи, оповестив кричан[134], накормив гончих и т. п., мы предались покою. В горнице водворилась тишина и полусвет, позывающий на дремоту. Спать, однако, еще было рано.

— Ну, а что соседи? — спросил я Куроедова.

— Какие?

— Известно какие — Белавины.

— Не знаю, — ответил он коротко, но подумал и прибавил: — Помните, мы шли от них?.. Ваши слова меня тогда смутили.

— Как так?