Свидание

Куроедов был уже в изящнейшем фраке, а жена его вышла в перчатках, хотя всего стоило спуститься из одного этажа в другой. Движения ее были все так же кокетливы и живы, но, боже, что за безобразное, дряблое лицо! Рука не поднимается изображать эту горькую насмешку природы!

Какая-то красноватая кора, как одна слившаяся болячка, покрывала все лицо с тупым, сплюснутым носом и сочными щеками, а в этой красноте зеленели, один от другого на пистолетный выстрел, подслеповатые и без бровей глазки; потом жиденькие, совсем светлые и сквозившие на темени, волосы, завитые букольками, по-детски, а в придачу — черные, гнилые зубы да кокетство, непростительное при такой наружности, — словом, одно из тех лиц, которые обыкновенно называют «рожей». Несмотря на опытность своих сорока пяти — пятидесяти лет, она наивничала, как институтка, и оставалась довольна собой до чрезвычайности. Мне было пришло в голову сравнить ее с Наденькой, но тут же с негодованием отвернулся от подобной несообразности. Та — полная жизни, милая и молодая — а что может быть лучше молодости! Эта — дурна, как смертный грех, стара, как все семь грехов вместе, но богата… Не в этом ли и источник геройства Куроедова, потому что на совокупность с такой женщиной необходимо геройство! Ему и самому как будто было неловко с женой, но он, однако, старался выдерживать себя.

Вечером встречаю его в «cercle», род игорного клуба для иностранцев, подвизающихся в «trente et guarante»[141]. Он все ставил на «красную», хотя она ему явно не рутинировала[142], продул в какие-нибудь полчаса тысяч до пяти франков — и не поморщился. Затем он подсел ко мне.

«Что ж, счастливы вы?» — так и срывалось с языка, но он сам, как бы угадав вопрос мой, потянулся, зевнул и проговорил:

— Эдакая убийственная скука!.. И что за блажь пришла жене таскаться по этой Швейцарии — не понимаю! Горы да «кретины» — скука!.. A, á propos[143], что поделывает наша соседка?

— Какая?

— Ну, вот там — в деревне, помните? Как ее… chose, chose!..[144] Наденька, кажется?..

— Знаю. Она больна, бедняжка, очень боль…

— А славная была девочка, — перебил он, — право, вот бы ее сюда притащить, под сурдинкой… славно бы!

Тут подошел его пасынок, бросился на диван и закричал:

— Pst, garson![145] Рюмку коньяку! Когда это мы отсюда выберемся — какая тоска! Тебе небось тоже скучно, фатер?

— Скучно, — ответил небрежно Куроедов и поморщился.

— То ли дело Мабиль, а? Camille-то твоя отплясывает теперь, я думаю… А ловко она тебя поддела! Ха-ха-ха! Представьте, — обратился он ко мне, — говорит ему: дай булавку твою поносить! А булавка-то еще отца моего, фамильный, солитер… Тот ей и дай — так до сих пор все носит! Смотри, — подмигнул он отчиму, — хватится мать, что ты ей скажешь?.. Вот будет потеха-то, ха-ха! И что тебе понравилась эта Камилка? Ничего в ней нет — непородистая, du sens bafard…[146]

Куроедова начинало коробить.

— Непородистая, непородистая… — лепетал юноша, пьяневший с каждым глотком.

— Скажите, — спросил я его, — где вы учились?

— Я… я-с… — Он покраснел.

— Мы еще не вкушали плода премудрости, — ответил за него отчим, — маменька находит, что изнурять науками мальчика не следует — волосы распухнут…

— Совсем, совсем не то… — повторил сконфуженный юноша, — я теперь готовлюсь к университету; как приедем, буду экзамен держать… Мать находит, что теперь мне полезнее повояжировать.

Куроедов только плечами пожал, но не сказал ни слова. Что выйдет из этого птенца — известно единому богу! Отъявленный ли негодяй, тонкая ли пройдоха, или просто второй том своего отчима!

— А давненько мы с вами не видались, — перебил Куроедов, — с самой охоты, кажется, когда еще того беглого поймали.

— Что с ним сталось, не знаете ли?