Свидание

— Нет! — вскричала она. — Теперь уж не вернется, совсем ушла за калитку. — Она вернулась вприпрыжку к сестре.

— Поля, — сказала она, — я пойду посмотрю мои цветочки. Можно, Поля? — прибавила она, необыкновенно умильно заглядывая в глаза сестре. Поля никогда не могла устоять против этого детского, лукавого и молящего взгляда.

— А полотнище-то еще мачеха велела сшить? — сказала она, стараясь смотреть серьезно.

— Я принесу его, — отвечала Маша, проворно сбегала в другую комнату и положила на лавку подле Поли полотнище и фалборку.

— Ты позови меня, когда примечешь его, — сказала она Поле и убежала.

Поля, вместо того чтобы сметать полотнище, проворно стала его стачивать. Поля страстно любила сестру. Довольное лицо, улыбка и смех Маши были для нее дороже собственной радости. Мы выскажем в следующей главе, как возникло и развилось в сердце ребенка такое сильное чувство к другому, ребенку же, теперь скажем только, что Поля смотрела на свою жизнь не как на самостоятельное явление природы, а как на необходимое дополнение к благосостоянию Маши.

Сначала Поля шила молча, потом запела одну из тех заунывных русских песен, которые так понятны русскому и даже детскому сердцу, особенно если в него уже запали семена страданья.

Она сидела спиною к окну и не заметила, что в саду, около цветочных клумб, ходил господин среднего роста, в светлом пиджаке, в соломенной шляпе, с лейкою в руке. Его бледное, продолговатое лицо, окаймленное темными баками и бородою, было так серьезно, что с первого взгляда могло показаться даже строгим. Но, всмотревшись внимательнее, наблюдатель открыл бы, что это серьезное выражение скорее след какого-то глубокого страданья, чем суровости характера. Это открытие подтвердил бы и взгляд его прекрасных, карих глаз, взгляд кроткий, болезненно задумчивый и медленный, полузакрытый длинными ресницами. И весь очерк этого лица напоминал отчасти тип испанской школы. Господин этот, казалось, был страстный любитель цветов. Он поливал их осторожно, медленно, наклонялся по нескольку раз над каким-нибудь кустом, рассматривал его со вниманием, обрезывал сухие ветви и снова принимался за лейку. Иногда он по нескольку минут вдыхал в себя аромат какого-нибудь цветка, давал неудобно согнувшейся ветке нормальное положение. Он лелеял, холил свои растения. Женщина не могла бы обращаться с ними нежнее и с большею любовью. Вдруг он остановился, поставил лейку и, обратившись к окнам флигеля, стал прислушиваться. Вместе с легкою вечернею прохладою донеслись до него и звуки песни, которую пела Поля. На лице его мелькнуло удивление. Он подошел почти к самой решетке и стал еще внимательнее прислушиваться. Его поразила не чистота и симпатичность еще не совсем развившегося полудетского голоса, не грустная прелесть мелодии, но глубокое понимание страданья, высказанного в песне. Господин этот видел у окна головку девочки, наклоненную над работою, с темными, остриженными в кружок волосами, и думал, слушая пение: «Немудрено, если от этой нелепой машины, которую зовут жизнью и которая коверкает и ломает все хорошее, доброе и чистое, так что только дребезги летят в грязь, немудрено, если от нее страдают зрелые люди, это стадо баранов, которое перескакивает через ручеек потому только, что перескакнул первый шедший спереди. Но откуда взялось такое глубокое, хватающее за душу страданье в песне ребенка? Что может быть ужаснее сознанья, что жизнь детей не пощажена общею участью?» Так или почти так думал господин в светлом пиджаке, а между тем Поля все более и более увлекалась пением, и все звучнее и нервически выразительнее раздавался ее голосок.

Она пела, и крупные слезы текли по ее щекам.

А вокруг нее розы, левкои и резеда изливали свои благоухания, вечерняя роса спешила освежить растительность и садилась прозрачными каплями на утомленные зноем цветы и зелень. Листья растений, готовясь ко сну, склонялись с пегою, и запоздавшая птичка на кусте сирени пела весело, с роскошными руладами и трелями, не так, как Поля. Все наслаждалось счастьем, страдали только двое — ребенок, едва начавший жить посреди невежества, грязи и бедности, да богатый барин, владетель этого сада и всех этих сокровищ растительного царства, человек, никогда не знавший нищеты и пользовавшийся с детства с избытком земными благами.

— Поля! Да перестань петь эту песню. Я ее не люблю, — вскричала вдруг Маша. Она прибежала к сестре и села подле нее на лавку.

— А ты не видала, Поля, — сказала Маша, — хозяин тебя все время слушал. Вон еще и теперь стоит у забора.

Поля быстро повернула голову. Хозяин в самом деле стоял у решетки, склонясь в раздумье над кустом барбариса, с которого бессознательно ощипывал листья.

— Какое у него доброе лицо! — сказала Поля и снова принялась за шитье.

— Да, теперь доброе, — возразила Маша, — а иногда он идет по двору такой сердитый. У… точно бука какой, и ни на кого не смотрит.

— Он не сердитый, он печальный только, — заметила Поля.