Свидание

Ее страданье не высказывалось в наружных проявлениях. Напротив, заметно было, что она старалась подавить его, примкнуть к окружающей ее жизни и сделаться в ней действующим лицом. Она принимала участие в заботах и занятиях Натальи Игнатьевны, силою воли пыталась освободиться от неотступно преследующей ее думы, но эти усилия стоили ей так дорого, что не успокаивали, а пугали Наталью Игнатьевну и сильно озабочивали петербургского доктора. Сила страданья была могущественнее воли Полиньки. Она делала все, как автомат, и постоянно молчала. Если ей приходилось говорить, то она не сразу могла оторваться от мира воспоминаний, в котором жила. Она вслушивалась с напряженным вниманием в то, что ей говорили, и отвечала не вдруг, как бы приискивая для ответа слова, в которых изменяла ей память. Такие признаки нервного тупоумия не предвещали ничего хорошего. Единственное лекарство в таких случаях — влияние внешних впечатлений. Но Полинька не поддавалась этому лекарству, и, как обыкновенно бывает, всякая перемена, всякое движение были для нее нестерпимы. Напрасно Наталья Игнатьевна звала ее каждый день погулять или прокатиться, уговаривала, даже сердилась, — Полинька упорно отговаривалась и жила совершенной затворницей. Мысль встретиться с недоброжелательными для нее лицами плеснеозерцев также немало пугала ее.

Вопрос: что делать теперь с собой, для чего жить, — часто представлялся уму бедной женщины. Она была еще молода и твердо верила, что такое сильное страданье, как ее, убило в ней навсегда всякую способность наслаждаться жизнью.

Наталья Игнатьевна в самые первые дни после смерти брата высказала Полиньке желание, чтобы она осталась у ней.

— Ты будешь моей сестрой, — говорила она. — Ты поможешь мне воспитать моих детей.

Полинька отказалась. Она знала, как неумолимо нравственны плеснеозерцы, и не хотела давать им повода к толкам насчет Натальи Игнатьевны. Отказ ее огорчил Наталью Игнатьевну, но она надеялась, что ей удастся еще уговорить Полиньку. Она знала, что Полинька совершенно одинока, и думала, что когда пройдет первая вспышка отчаяния и она будет в состоянии размышлять, то ее соблазнит перспектива жизни в семействе, которое любило ее и с которым породнило ее одно общее чувство. Но Наталья Игнатьевна ошибалась.

Настала весна. Снег совершенно исчез на улицах, солнце сияло ярче и грело, деревья стали опушаться. Полинька съездила с Натальей Игнатьевной в усадьбу покойного, пережила снова там в несколько часов все ощущения минувшего счастья и невозвратной утраты и с этого дня стала поговаривать об отъезде. Наталья Игнатьевна всеми силами старалась отговорить ее от этого намерения.

— Куда же ты поедешь? — говорила она ей.

— В Петербург.

— Но что ж ты будешь там делать?

— Не знаю. Но если буду жить, то буду и делать что-нибудь, — отвечала Полинька с болезненной усмешкой.

— По крайней мере, подожди еще хоть до осени. Ты больна теперь, ты не можешь ехать.

— Тетя Поля, не уезжай. Я не хочу, чтобы ты ехала, — прибавляла четырехлетняя дочка Натальи Игнатьевны и, вскарабкавшись на колени к Полиньке, обвивала ее за шею ручонками.

— Если вы не хотите с нами остаться навсегда, — говорил муж Натальи Игнатьевны, — то все-таки мы вас теперь не выпустим. Это непростительное безрассудство. Вы еще слишком взволнованны. Вы можете расхвораться дорогой. Поживите с нами, успокойтесь, обдумайте хорошенько свое положение и тогда уже поезжайте не на авось, а с каким-нибудь определенным планом, как вам устроиться.

— Мы ее не пустим! — восклицал, заслышав этот разговор, бойкий сынишка Натальи Игнатьевны и, перестав бегать лошадкой или играть в мячик, подбегал к Полиньке и приговаривал: — Ведь ты ее, папа, не пустишь ехать? Катя не хочет, и я не хочу, и мама тоже не хочет. Не пускай, папа.

Подобные разговоры, часто повторявшиеся, начинали понемногу колебать решимость Полиньки. В Петербурге ей было решительно нечего делать, и если существовала еще нить, связывающая ее с жизнью, то как ни тонка она была, но находилась именно в этом семействе. Дни проходили за днями. Полинька сознавала, что лучше поступит, если уедет из Плеснеозерска, но у нее недоставало духа вырваться из среды людей, которые принимали в ней такое живое участие.