Свидание

— Шеляг сватает за своего сына, за Дмитра. Кажись, жених хоть бы кому! Не дериголова какой-нибудь, не пройдоха! Хозяин в деда, в прадеда; из серебряного кубка гостей потчует.

— Что с тех кубков, когда полны слез! — сказала мать.

— Гм! — больше ничего и не сказал отец, только поглядел на нее пристально. Она отвернулась зачем-то, слезу потихоньку утерла.

— Я бы себе лучшего зятя сам не искал, — отозвался снова отец, надвинул шапку и вышел из хаты.

Мать слезы глотает и не глядит уже на свою бедную дочку.

А Катря встала, будто хотела бежать куда, бледная, глаза дикие.

— Доченька моя! — бросилась к ней мать. — Успокойся, потерпи еще, отец все ж таки не враг тебе!

Как на горе, Чайчихе не рука проведать нас. И Филипиха сердится, некому нам совета дать. Не с кем горем поделиться. А тут и милый наш — как солнышко зашло, нет и нет его!

Однажды мать начала склонять Катрю:

— Покорись отцу, дочка! Что ж делать, дитя мое, когда такая твоя доля!

— И вы туда ж, мама! Нет, родная, не такая моя доля.

— Мое милое дитя! Кого же беда в свете минует. Живши, от лиха не уйдешь, каждый свое отбудет… Что же, если отец от тебя отчуждается?..

— Отец отчуждается? Уж нечему, кажись, отчуждаться больше. И мое-то сердце не очень близко от него.

Да и засмеялась, точно закашлялась.

Мать ничего ей не ответила, боялась больше трогать ее, только вздохнула тяжело.

— Как же ты думаешь, дитя мое?

— А думаю, лучше умереть, чем продавать себя за хваленные отцом кубки.

— Да как же так и умереть? Грех на себя смерть накликать!

— И то грех, мама, не любя клясться, что люблю.

Давно уже не видали мы Марусю, то за своею бедою, то потому, что Филипиха не ходила к нам; из-за Катри ж и вышло это. Да и Маруся точно пряталась, почти из хаты не выходила.

— Пойдем, — говорю Катре, — к Марусе. Что нам за дело, что старики не в ладу; нам того не надо знать, мы с нею втроем посоветуемся.

Пришли. Маруся сидит, шьет. Вдовы не было дома.

— Здравствуй, Маруся, душка! — говорит Катря. — Мы пришли к тебе посоветоваться вместе, что мне делать с моею бедою? Да знаю, что и ты меня осудишь, как послушаешь!

— Садитесь, подруженьки мои. Рассказывайте.

— Отец меня за него не отдает. За нелюба, за богача меня прочит. А я, сестрица, отца и матери не пожалею, брошу им все богатство их. На что оно мне! Пусть скажет: я за ним на край света пойду! Пойду и не оглянусь ни разу! Оставайся все! И роскоши, и поля, и плуги их. Не надо мне до смерти ничего, — лишь бы жить вместе с ним.

Маруся ответила, не поднимая глаз:

— Боже вас благослови и помоги вам!

— Маруся! — я просто изумилась ей! Вот тебе и покорная Маруся! Каков совет дает! И благословляет и разрешает!

— Сестрица моя! Святая душа! — говорит, обнимая ее, Катря. — Ты меня не осуждаешь, не будешь чуждаться меня?

— За что? — тихо спрашивает Маруся. — Ты ведь его любишь?

— Ах, люблю его, сестрица, больше, чем жизнь свою! А на меня все нападают, хотят, чтобы я его покинула… Если бы ты любила, Маруся?

— Я бы не покинула.

Я слышу и не верю сама себе.

— Маруся! Это не твои слова. Что, если бы твоя мать услыхала?

— А что ж? Если бы я любила, так мне бы ничего не было тогда страшного и никого бы я не боялась, только того, кого бы любила.

— Ах, какою ты меня радостью подарила, добрая моя! — благодарит, целует ее Катря. — Тяжко мне было! Хоть и не послушаюсь чужих горьких речей, да больно их слушать. Кажись, в тех людях души нет. Спасибо тебе, отрада моя!

Я думала, Маруся обиделась; нет, она только улыбнулась так странно.

— Не за что благодарить, — промолвила она, — я по правде тебе сказала…

В первое же воскресенье после того к нам наехали сваты Шеляговы. Принимают их, потчуют. Мать благодарит за честь, перемогаючи свою тоску и кручину, а отец говорит: я себе лучшего зятя и не желаю. А где Катря?

Кликнули Катрю.

— Катря, — говорю ей тихо, — обдумай хорошенько!

Она будто и не слышит. Идет через сени, словно мертвец ступает — тяжело, ровно.

Вошла в хату и глядит, не мигнет, на отца.

Отец, кажись, побледнел немного, взглянув на нее.

— Пойдешь, — спрашивает, — дочка моя, за Дмитра Шеляга?

— Не пойду! — ответила Катря; вот как будто сказала: режь меня!

Поклонились сватья и гордо пошли потихоньку из хаты.

Мы не шевельнемся, Катря стоит…

Отец слова не промолвил и вышел.

VIII

Мать плачет, не осушает глаз. Старик молчит, словно нас не видит перед собою; кто из нас войдет, он не взглянет; кто заговорит, — как бы кошка мяукнула — не к нему, дескать, дело.

А Чайченка нет и нет! И матери его не видно.

Катрю однажды едва удержала мать — хотела бежать в Любчики:

— Если ты меня не послушаешься, дочка, то бог с тобою, делай тогда, как знаешь, а я уж отца не стану просить.

— Хорошо, мама! Бросьте меня, покиньте, забудьте, только пустите меня к нему!

— Нет, не пущу, дочка! Я на пороге перед тобою стану, не пущу идти. Не годится!

— Я от вас уйду или утоплюсь, мама… Я так жить не в силах!

Я побежала, пересказала все Марусе.

— Как же он останется? — пришла, спрашивает ее Маруся. — Ты за своим горем не видишь горя другого. Каково ему теперь? Ты не подумаешь… Ты ради его перетерпи все, все выдержи, пока отца умолишь!