Свидание

Мать стала прощаться, видит, что Катря давно уж стоит у дверей; а родня просит: «Побудьте у нас; что же так как огня пришли выпросить».

— Мне бы хотелось еще Чайчиху проведать, — говорит ей мать.

— Да ее дома нету.

— Где ж она?

— А еще намедни поехала в Хмелинцы к сыну.

— А сын зачем там?

— Кто его знает: он давно уж где-то шатается… наши люди видели его в последний раз в Хмелинцах — так вот и старухе, бедной, надо туда ж волочить ноги, — ведь они сами родом из Хмелинцев, у них там какая-то и родня есть.

Вот что мы услышали.

После того и хата белая, и хозяева милые нам стали тяжки. Слушаем, как они рассказывают, хвалятся житьем своим и людьми, да кто не знает, каково слушать легкие речи о чужом счастье в тяжелый, горький час? То же, что слушать невольнику, что хорошо на воле жить.

Пошли мы домой. Катря повернула к Чайченковой хате, — склонилась на плетень и поглядела в пустой тихий двор, а сама как белый платок.

— Завтра я опять приду, — проговорила тихонько. Только мы отошли немного от села, перекрестной дорогой идет человек при возах. Тотчас мы узнали Михайла Иваненка. Как его не узнать? Волосы у него как лен, когда выгорят от солнца, а сам обветренный, загорелый, а усы, как кто развел известки да мазнул по губам. Высокого росту, сухощавый, бодрый; глаза все раскрывает, словно дивится чему-нибудь. Этот Иваненко не в меру любил ярмарки, купил-продал — вот вся его жизнь! Еще только засевал ниву и уж подумывал: соберу, даст бог, — свезу на ярмарку! Несчастье — вол издохнет — нечего делать. Хоть будет чем поярмарковать! Вчастую, бывало, и проторгуется — не унывает. «Что ж, — говорит, — конь о четырех ногах, да спотыкается; а торговля не стоит; не то товар, что лежит, а то, что бежит».

Жена его, бедная, хорошо эту пословицу знала: с тех пор как он женился, уж третью хату перепродал. Как его нет дома — жена все жалуется людям: «Какие были хаточки — жить бы да бога хвалить! Нет, выгодно, говорит, дают! продал. Теперь убираю эту пустку. Да нет и охоты убирать — продаст тотчас, не пожалеет и лет моих, что я бьюсь, хлопочу неустанно». Если ж он дома, то как ей ни желательно с ним поссориться, нельзя никак придраться к нему. Он ей привезет и очинок и платок, всегда что-нибудь новенькое, и покупку свою так красно покажет, а продажу так выставит выгодно, так словами подделается, такого ей наскажет (а жена была любопытная из любопытных!) — что она слушает его да и заслушается. Да тогда только туман спадет с нее, когда муж опять из дому вырвется куда-нибудь на ярмарку.

— Откуда бог несет? — спрашивает мать Иваненка.

Катря идет вперед, не слушает ничего, только по привычке поклонилась Иваненку.

— А вот, — говорит Иваненко — был в Зайчиках, был в Лебедовке, в Хмелинцах был…

— Должно быть, в Хмелинцах ярмарка славная, — перебила мать, — вот и Чайчиха туда поехала, — не видали ее?

— Как не видать! Я всех видел. Ходит она по ярмарке, словно деньги потеряла.

— Отчего ж так? Она ведь там с сыном?

— А сын ходит, словно разум потерял’ а хорошая вдова веселится, что потерю нашла…

— Какая вдова?

— Хорошая, молодая, свежая… Вот, если бы таких продавать либо покупать — были бы торги, скажу вам!

— Кто ж это такая?

— Увидевши диво, нельзя не спросить, откуда взялось? Она Терничихою прозывается.

— Верно, Чайченко ее сватать хочет?

— Там их столько сватается, что за день не перевешаешь; сватают, а кому достанется, это уж она знает.

— Будьте здоровы!

— Прощайте! Помогай вам бог.

Катря далеко вперед прошла, ничего этого не слыхала.

— Боже мой милосердый! — говорила мать в тоске, идя по дороге. — Боже мой милостивый!

Думала-думала, как Катре сказать о том, что слышала да, поравнявшись, прямо ей всю правду и говорит, сама плачет: «Не печалься, дитя мое, — не ты первая, не ты последняя горе терпишь. Забудь его — он не стоит твоей ангельской душеньки!»

— Зачем, мама, меня обманывать? — грустно говорит Катря.

— Хоть побожиться, что все это мы слышали от Иваненка.

— Ну довольно, — отвечает Катря. Как вошла в хату, прилегла на лавке, склонившись на окошечко, глядит в окно да думает.

Как поворотилась, то даже страшно нам стало — как из воску слеплена, только очи светят.

— Ты больна, верно, душечка? Что с тобою?

— Ничего! Я подумала: что, если это правда была, что он другую полюбил… Я только подумала, а поверить никогда не поверю. Он сам скажет мне, если это правда… ему только поверю…

На другой день она опять пошла в Любчики; на третий день тоже. Что мать уговаривала, сердилась даже — не слушает. Не говорит ни слова, все думает и меняется в лице, и всякий день — в Любчики.

Если я, бывало, за нею пойду, она меня и не заметит.

Войдет в село — а хата Чайченкова от леса с краю — придет к той хате, поглядит на запертые двери, на глухой двор, постоит долго, да и домой идет, словно не в своем уме.

X

Одним утром Катря уже одевалась, верно в Любчики, как тут сама Чайчиха к нам в хату. Мы все так к ней и бросились.

Села старушка на лавке, спрашивает: все ли благополучно, все ли хорошо?

Я на нее гляжу — она сильно изменилась, пока мы ее не видали; на стороне сразу не узнать бы.