Свидание

Отец также молчит, да бог его знает, не тот уже взгляд стал у него: подчас, тайком, смотрит так из-под густых бровей на Катрю, что кажется, это мать смотрит, а не он.

Однажды Катря, глядя в окно, сказала тихо, будто думая про себя: «Все тучи, все непогода! Когда-то будет ясно?» А отец встал и вышел из хаты; смотрю — ходит по двору и глядит все кверху. Вошел: «От же, старуха, кажись, даст бог, разгуляется погода — можно будет сено перевезть».

Я видела, что это он Катрю хотел утешить. Как-то раз вошел и хлопнул дверью, так что Катря, сидя задумавшись, вздрогнула. Он это заметил и с тех пор уж как, бывало, отворяет бережно; и всегда осматривает, исправна ли дверь, чтоб подумали, что он для того тихо отворяет. Однажды пришла к нам Филипиха в новой кожушайке. Я стала хвалить, что хорошо сшита и покрышка такого хорошего цвета. Вдова повернулась и перед Катрею: «Да, очень хороша!» — сказала Катря. На другой день, рано, отец поехал со двора; через неделю вернулся из другого уезда; славится тот уезд овчинками из ягнят; и привез всем нам готовые кожушайки. Катрина покрыта таким цветом, как у вдовы, и овчиночки подобраны как один — черные, черные, точно уголь, и волной и кудрями все измуравлены. Как она примеряла, он и не смотрит, а вижу — слушает пристально, что она скажет? Не обрадуется ли подарку?

XIII

Зашла к нам как-то Филипиха. Мы спрашиваем: Маруся давно у нас не была.

— Нездоровится ей. Да, слава богу, легче.

А у самой отчего-то по гордому лицу слеза катится.

Ушла вдова, а я, сидя возле Катри, и говорю:

— Что это с Марусей сталось? Надо проведать ее. Да она такая, что от нее ничего не добьешься — я отроду не видела, чтоб она плакала.

Катря слушает — задумалась. Думала долго, словно припоминала что, и, обернувшись ко мне, говорит:

— А знаешь, отчего Маруся такая стала? Отчего она сохнет? Она любит Чайченка!

— Вот еще!! — вскрикнула я. — Чего не скажешь ты, Катря? Ведь же она знает, что он ее не любит…

— Он не любит, да она его любит! Как я этого давно не заметила?

— Да почему ты это замечаешь? Вспоминала ли она его когда? Она, кажись, от меня б не скрыла. И теперь она никуда не ходит… А может, и любит, да другого кого…

— Его, наверное! И давно любит. Она прежде нас его знала. Помнишь, как все мы тогда, веселые, глупые, сбирались на свадьбу, как расспрашивали ее о нем и как она убегала от нас, не хотела рассказывать, — помнишь? А меня-то как спрашивала — верно ли люблю его? Как заступалась за него передо мной: помнишь ли все?

Я, точно, как стала припоминать себе свадьбу да слова, так и впрямь это может быть; а мне-то и в голову никогда эта мысль не приходила.

Где ж мой ум девался, что я этого не приметила?

Выдалась мне свободная минута, я тотчас побежала к Марусе, постучала в окно:

— Маруся? Выйди, голубушка, ко мне сюда, скоренько. — Она вышла, а я к ней прямо: — Маруся, ты любишь Чайченка?

Она пошатнулась от меня, смотрит… а у самой глаза засияли и личико залилось румянцем:

— А если люблю, так что ж?

— Так, значит, это правда? А я Катре не верила, я и не думала… Верно, крепко его любишь?

— За него можно и умереть, — говорит она, глядя добрым своим взглядом. — Повидавши его, нельзя не любить его до смерти.

— Он ведь за тобой никогда не ухаживал? Он за Катрей… за другой…

— Бог с ним! Пусть будет счастлив с кем захочет, с кем придется.

— А ты-то мучишься!

— Так суждено, сестрица.

— И мать твоя заметно горюет за тебя.

— Я ей ничем не докучаю.

— Да она замечает, что ты вянешь, печалишься.

— Когда б же все деялось по нашей воле; когда б я могла, я бы не вянула, была румяная.

— Ну, а если будут сватать тебя?

— Я не пойду замуж.

— А мать твоя такая, что станет, пожалуй, принуждать.

— Что ж? — тяжко будет мне.

— Да как не тяжко за нелюбимого идти!

— Нет, я говорю — будет тяжко, что мать принуждать станет, а я не послушаюсь…

— Так я не понимаю, чего же ты ждать будешь?

— Ничего.

— Он и не знает и не ведает, что ты его любишь!

— Пускай и не знает никогда.

— Горе тебе с этой любовью! Я и не слышала, чтоб кто так любил. Как же любить, любить… а тот и не знает, что его любишь.

— Правда, что горе. Пускай же будет милое горе, когда нет милого счастья!

— Прощай, моя непонятная Марусенька.

— Будь здорова!

Провела меня немножко, еще раз попрощалась и пошла домой тихо, склони голову на руку.

Иду себе да думаю: чего-то на свете не бывает; сносила бы только наша голова?

И тот Чайченко, или его маленьким в любистке мать купала? Или что другое? Отчего девушки так по нем сохнут? Уж коли на правду пошло, то и мне не одну почку он снился. Я уж думала, думала, пока опомнилась… Надумалась, вздохнула: «Мне ли, сироте, этого счастья ждать?» Да как сказала: полно!.. — и полно… Иногда бывает, будто что уколет под ложечкой, когда скажут: «Чайченко»; ну да это с испугу, может быть.

— А что? — спрашивает Катря меня и хочет усмехнуться. — Не угадала я?

— Твоя правда, кто б подумал? Вот судьба сошлась.

— Горько напрасно любить, — промолвила Катря, — горько напрасно ждать, а еще горче разлюбить и ничего не ждать!

XIV

Катря одно только любила — пойти в поле, в лес; будто легче ей было дышать.