Свидание

Бродили мы там одним утром.

Небо было ясное да веселое; зашли мы очень далеко, даже до самых пещер. Место там дикое такое, незаселенное, только белые меловые шпили гор блестят на солнце, да меж ними катится речка глубокая: ни дерева, ни цветка, ни птицы не увидишь.

— Катря! — говорю я. — Мы далеко уже зашли.

— Пойдем в пещеру, — отвечает мне да с тем словом и пошла; я за ней. «Не ходи, Катря», — прошу, а она дальше.

Темно было совсем в пещерах и свежо, как в погребе. Кое-где сверху в трещину горы падал солнечный луч блестящей полосой.

Катря идет все дальше да дальше; уж тяжело дышать мне. «Вернемся, — говорю, — Катря!» Идет дальше… Дошли к тому месту, где в стене сделана точно постель с изголовьем. Пещера низкая, только что головой человек не достанет; на другой стене вырезаны кресты, а перед теми крестами на полу ямка: стоял тут кто-то годы целые на молитве, поклонами ямку выбил.

Катря стояла и глядела, а сама отчего-то неспокойная, тревожная… Как рванет с себя кораллы дорогие, они так и рассыпались! Я кинулась подбирать: «Что с тобою, Катря?»

А она упала на колени возле той каменной постели, слезами обливается. «Что ты, что ты, сестрица, — говорила я, испугавшись, — бог с тобой!» А она не откликается и плачет.

Насилу я вывела ее из той пещеры на свет божий.

— Что с тобою, Катря?

— Я в монахини пойду, — она говорит весело, как бы нашла что да обрадовалась. Меня как громом ошеломило.

— Будет мне покой, — промолвила.

— В монахини? — говорю. — А мать? А отец?

— Идем домой, идем! — перебила она меня. — Пусть отец да мать снаряжают!

И почти бегом домой, а я за ней.

Вошли мы в хату. Это было в праздник. Отец и мать сидели у стола, разговаривали. Катря поклонилась им в ноги и просит:

— Батюшка, и вы, матушка, отпустите меня в монахини, буду век богу молиться, благословите меня.

Мать всплеснула руками: «Дитя мое милое!» Отец встал.

— Я пойду в монахини, — промолвила снова Катря, — богу молиться.

— Ты у нас одна, дитятко мое; мы тебя лелеяли, а ты думаешь нас покинуть на старость, — плачет мать.

— Лучше буду за вас бога молить, — говорит Катря.

— Полно, дочка, полно, — молвил отец, — чтоб я такого слова не слыхал больше от тебя!

— Так вы меня не пускаете, — вскрикнула Катря. — Пустите. Не губите души моей!

— Я сказал: полно — ну и полно! Я никогда тебя, молодую девушку, на это не благословлю!

— Примет ли тебя бог милосердый, если родители не благословят, дитя мое? — уговаривает мать.

— Пустите меня… не губите души моей. Я пойду, — все одно твердит.

Прошло с неделю времени. В одно утро встаем мы, нет Катри: где это она? Хожу везде, кличу — не отзывается; мать себе искать — как в воду канула, никто из соседей даже не видал, чтоб шла. Верно, вышла погулять рано, говорим, а самим не верится что-то; так сердце и замирает… Уже и полдень, нет Катри, вечер, ночь — не приходит она. Мать, бедная, по десяти раз в каждый уголок засматривает; как сонная стала, все мается — приставляет руку к глазам, не видать ли? Отца дома не было. Как приехал, услыхал, бледнеет, бледнеет… точно свеча тухнет.

— Когда? — спросил он.

— Вчера раненько, проснулись мы, а ее уж нет!

Отец перепрёг других лошадей и уехал.

Два дня его не было. На третий вернулся.

— Нашел? — спрашивает мать, издалека его увидавши, бежит к нему.

— Нету, — ответил.

Сколько ни искали, сколько ни спрашивали — нет и нет. «Куда-то она пошла, бедное дитя мое! — плачется мать день и ночь. — Может, теперь в великой беде, может…»

Отец молчит; только будто что гнетет его голову к земле — идет или сидит, все наклонившись.

Нет хуже на свете неизвестности ничего: ни успокоиться, ни погоревать не даст хорошенько; так и мы жили. Что час, Катрю хоронили; что час, к живым возвращали; нужду и горе ее, не ведаючи, оплакивали, то надежду полагали, что бог ей во всем поможет, на доброе выведет.

Говорим, бывало, с матерью да вспоминаем, — отец слушает, склонивши голову… Сам слова не проронит. Приходили то и дело к нам люди навестить нас в горе; всего чаще забегали наши знакомые молодицы-жалобницы; они тут, бывало, у нас и наговорятся и наплачутся; каждая кстати и свое горе припомнит. Осуждала нас Филипиха, что мы сами виноваты за Катрю, а сама горевала пуще нашего за Марусю, с такою ж виною.

Протянули мы осень и зиму; дождались снова весны, — все тоска, тревога.

Прошли слухи, что где-то в уезде видели девушку, что никто ее не знал, кто она такая;— отец едет спрашивать, все кругом объедет, — нет; проведает, что мертвую нашли, — едет скорей на нее посмотреть; где-то утопшую вытащили — отец туда. Мы плачем, как он едет, плачем, как и приедет, — где ж она, радость наша? Утром как-то кличут отца да мать к священнику. Мать и перепугалась, и обрадовалась — что такое?

— Зачем это? — спрашивает дьячка, что пришел за ними. — Скажите нам, голубчик.

— Бог его знает, матушка, не знаю.

И вправду он был таков, что ничего, кроме своего клироса, не знал; и голова-то у него была такая крошечная, как зернышко.

Приходят наши к священнику, а он им говорит:

— Радуйтесь, ваша дочь жива и здорова.