Свидание

Овчаров знал Катерину Петровну во все периоды ее жизни; езжал к ней с визитами и даже просиживал на ее вечерах. Зачем — господь его знает. У Овчарова никогда не случилось «дела» до Катерины Петровны; он никогда не хвалил ее, а ездил. Пятидесятилетняя хозяйка, подрастающие дети, то есть отживающее с нежившим, атмосфера сватовства кругом… кажется, это довольно скучно. Овчаров и находил, что скучно, а ездил.

Тем страннее казался ему теперь поступок Катерины Петровны; это было что-то вроде неблагодарности. «Такими людьми, как я, не брезгают, — подумал он очень основательно. — Или тут что другое? Хороша была бы фантазия для особы с годами и физиономией Катерины Петровны! Я, однако, это разузнаю».

И едва только Оленька ушла, как он написал записку.

«Comment m’ordonnerez vous d’interpreter, madame…»[63]

Но это не понравилось. «Пожалуй, вообразит себе», — подумал Овчаров и взял другой листок.

«Милостивая государыня, Катерина Петровна…»

Но и это было изорвано. Наконец, одну записку он кончил.

«Эраст Сергеевич Овчаров покорнейше просит почтеннейшую и любезнейшую Катерину Петровну объяснить ему, почему ей было угодно так немилостиво не вспомнить о нем сегодня утром, когда он имел удовольствие видеть ее экипаж в деревне Снетки, у госпожи Чулковой?

Э. Овчаров».

Записка была отослана с нарочным, а в тот же день сам Овчаров собрался в город. Запутанные дела в Березовке требовали хлопот по присутствиям, посещения чиновников и много тому подобных печальных вещей. Овчаров уехал в отчаянии, что несколько дней без сыворотки могут отодвинуть его выздоровление еще бог знает на какое неопределенное время…

X

Но покуда Овчаров сокрушался о неприятности, предполагаемой в будущем, Настасью Ивановну постигало в настоящем такое бедствие, от которого, будь она не железного здоровья и не дворянка села Снетков, она бы по приказанию медиков выдержала, наверное, трехгодичный курс лечения…

— Мамаша, вы не знаете, какую с нами сыграли штуку, — сказала Оленька, влетая к ней час спустя после свидания с Овчаровым и вся раскрасневшись от злости. — Вы не слыхали? Да это ни на что не похоже!

Настасья Ивановна сидела одна в гостиной, на диване, как гостья, сложа руки и глядя перед собою. Она сама была ни на что не похожа. Она смотрела потерянной.

— Полно вздор молоть, — сказала она тихонько, сквозь зубы, — тут и без тебя ума не приложишь.

— Как, вздор? Вы слушайте.

— Что слушать!.. Да не кричи, ради господа бога: двери не каменные… Что нам делать с Анной Ильинишной? Что нам делать, Оленька?..

— Я уже вам хотела сказать…

— Ничего ты не скажешь… Я тут как сумасшедшая сижу. Ты где была? Ты не видела ничего. Я — одна, голову потерявши. Вот, и живи. Я целый час у ее дверей толкачом толкусь, не достучусь.

— Зачем?

— Зачем, зачем?.. Дура! Вон она, как уехала Катерина Петровна, голоса не подает. Высунула голову, дверью хлопнула и заперлась. Я и так, я и всячески… Ходит, шуршит, а не отвечает… Слышишь? Слышишь?.. Сестрица! — Настасья Ивановна привстала с места. — Сестрица!..

— Прах с ней! Куда вы? — вскричала Оленька, удерживая ее за платье.

— Господи! Да не кричи же… все слышно. Пойдем, я тебе расскажу.

— Нечего рассказывать, — повторяла Оленька, покуда отуманенная Настасья Ивановна увлекала ее на светелку, — она-то себе сидит. Выйдет еще. Успеете нацеловаться.

— Как же! Она чемодан укладывает; я слышала, как выдвигала.

— Ждите! Она нам на тысячу лет.

— И как было не грех Катерине Петровне ее разобидеть, и у меня же… Ну, в другом бы месте отказывалась от знакомства, а то все на мою голову… Я и вообразить не могу. Анна Ильинишна, может, думает, я на нее что наговорила или ты… А я, как бог свят…

— Вы перед кем же клянетесь! Ах, какие вы уморительные, маменька! Вы никак плакать собрались. Да не уедет же ваша Анна Ильинишна, я вам говорю! Она тут на сто лет. Ей деваться некуда. Ее нам прикинули.

— Кто прикинул? Что ты врешь?

— Вольно не слушать. Вы не мечитесь, вы присядьте. Тетеньку нам прикинули. Это сейчас люди Катерины Петровны нашим рассказали. Ну да, нечего вам смотреть, я правду говорю. Катерина Петровна виделась с тетенькиной княгиней Марьей Сергеевной в Москве перед отъездом; потом Катерина Петровна была у нее уже здесь, в деревне. Княгиня воротится из-за границы и тетеньку к себе не возьмет. Она с ней еще в Москве поссорилась, только молчала, потому что не знала, как развязаться. Тетенька там завела шашни, и еще из-за денег вышла история. Марья Сергевна ее не хочет держать. Так и сказала Катерине Петровне, что такой коварной женщины, интриганки и воровки, не хочет держать. Воровки — да-с; она у княгини деньги таскала.

— И тебе не стыдно верить всякой мерзости, греховодница? — вскричала мать.

— Ну, как вам угодно.

Оленька надулась, но посматривала на Настасью Ивановну. Та, однако, была порядочно напугана перспективою вечного жительства Анны Ильинишны.

— Лучше подумаемте, как бы ее выжить, — сказала Оленька, заметив этот испуг и улыбаясь. — Поручите мне, я как раз…

— Ай, что ты!..