Свидание

— Пожалуйста, любезный, — завидев все это, закричала Оленька кучеру, — когда поедем назад, выпусти на мосту; ночью там с вашей венской коляской, пожалуй, провалишься.

— Так вы поедете со мной? — быстро спросил Овчаров.

— Что?..

— Я думал… Я боялся, что вы попросите Катерину Петровну… Так вы меня простили?

— И не думала, — отвечала Оленька спокойно. — Я поеду с вами, как приехала. Если вы меня тронете, я выскочу или побью вас при кучере. Просить защиты у Катерины Петровны! Трусишка! Вы испугались, что я вас в историю введу? Что мне это выгодно, что мне это нужно? Уж не думаете ли вы, что я пойду жаловаться маменьке? Я и сама с вами расправлюсь.

Овчаров хотел что-то сказать, но уже лакей Катерины Петровны, выскочив на крыльцо, отпирал дверцы их коляски.

XV

Они вошли в залу, небольшую, с узеньким полинялым половиком во всю длину ее, оштукатуренную белым и почти пустую. В ней стояло только старое пианино с пожелтелой тетрадкой Розеллена[67] на пюпитре да в углу волан и какие-то лесенки и палки для гимнастических упражнений. Время было послеобеденное, и на полукруглом столе около лакейской были поставлены для прохлаждения графин с водой и бутылочка с прошлогодним клюквенным морсом, вся облепленная мухами. Мух жужжал мильон. При входе гостей девочка лет четырнадцати, высунувшаяся в окно, чтоб посмотреть экипаж, соскочила с окна и не то присела, не то поклонилась гостям. Она была очень высока, очень дурна, в веснушках и зачесана a lénfant[68]. При поклоне как-то особенно бросались в глаза огромные мохры английского шва на ее панталончиках из-под полинялой кисейной юбки на умеренном кринолине и ее couleur chamois[69] ботинки, должно быть, модные, но сбитые набок.

— Bonjour, mademoiselle Annette; bonjour, George! Une poignée de main, mon garçon[70], — сказал Овчаров, кланяясь девице и завидев в конце залы еще мальчика.

Mademoiselle Annette улыбнулась Овчарову, молча кивнула головой Оленьке и посмотрела на ее прекрасное платьице. Жорж обернулся. Это был мальчик лет тринадцати, тщедушный, приземистый, весь одетый в старую парусину, при часах и модном галстуке. Вскочив навстречу Овчарову, он разронял на пол какие-то фотографические карточки, которые перед тем убирал в портфель.

— Что поделываешь? Где маменька?

— Маменька там, здравствуйте, — сказал Жорж, стуча подле него каблучками и потянув в себя запах белья и жилета Овчарова, от которых веяло тончайшим ароматом.

Оленька прошла вперед.

— А вы, mademoiselle Annette? Ну, как в деревне?

— Mersi, monsieur,[71] — отвечала она с гримаской и поглядывая вслед Оленьке, которую не провожала. — Вы живете с Чулковыми?

— Скука здесь смертная, — сказал Жорж, потирая руки.

— А я думал, шалуну раздолье… Это что?

Овчаров, проходя, взглянул на карточки, где мелькнуло ему много поднятых ручек и ножек и балетные платьица.

— Будто не узнаете? Вот Соловьева, Комарова, вот Любовь Петровна… Это — моя коллекция.

— Как, уж обзавелся?

— Еще бы!

— Поздравляю, — сказал Овчаров и прошел мимо в гостиную, догоняя Оленьку.

Гостиная была пуста. Она вся была в чехлах, колыхаемых ветром из растворенных окон, и по ней струился тот же старый половик, что и в зале.

— Bonjour, — раздалось наконец в третьей комнате, и из-за двух тощих померанцевых деревьев, стоявших там при входе на балкон, показалась дама. Она работала; перед ней на столике был маленький несессер и полоса кисеи с дырявым шитьем. Дама привстала, причем выказался ее низенький рост и полноватая коротенькая талия, туго стянутая в корсет. Платье ее тоже было довольно коротенькое, d'après lamode économique decampagne,[72] с хозяйственными карманчиками на боках. Ее морщиноватое маленькое лицо, все сведенное в улыбку, не то довольную, не то недовольную, казалось еще старее от контраста с волосами. Волосы ее были вычернены, как черный атлас, и в них играл кончик старой алой ленты, приподнятой ветром с черного кружевного кружочка, который прикрывал затылок.

— Здравствуйте, Катерина Петровна, — сказал Овчаров немного насмешливо и еще издалека прищурясь на хозяйку.

— Ах, Эраст Сергеич… u mademoiselle Olga? И вдвоем? — сказала Катерина Петровна, подавая руку Овчарову и открыв на Оленьку большие глаза, причем наконец ей кивнула.

— Вдвоем, — повторила Оленька.

— А я думала, Настасья Ивановна… Маменька ваша нездорова?

— Нет, она здорова, благодарю вас.

— Итак, мой милый Эраст Сергеич, vous voilá…[73] Садитесь. Vous voilà. Представьте, я почти думала, что вы вовсе не приедете.

Оленька отошла и села на первое ближнее кресло.

— Вы должны были бы, напротив, думать, что я непременно, quand meme,[74] а приеду, — возразил Овчаров, любезно и поспешно отклоняя хозяйку, которая сама слегка подвинула ему стул. — А ваша записка? Вы мне ее разъясните.

— Мое почтение, — раздался чей-то голос.

Приезжие сначала не заметили, что с Катериной Петровной сидел кто-то, только скрытый померанцами и выступом балконной двери. Оттуда встал господин и раскланялся.

«Что это за казенная фигура?» — подумал Овчаров и вдруг, вглядевшись, сказал:

— Ах! Я не узнал, простите.