Свидание

Церковь была полна. Но то, что называется «благородной публики», было мало. Тут собралась вся паства отца Порфирия, и даже много из чужого, ближнего прихода, где перестраивали храм. Неблагородная публика пестрела как маков цвет. Кумач, синяя набойка, набивные платки, белые головные платки старух сплошь покрыли пространство от входной двери до амвона. Толпа смотрела нарядно. С прошлого года, то есть с объявления воли, мужики наши, особенно подгородные, видимо, зафрантили. Запах новых, смазных сапогов, которыми постукивали даже малые ребята, заглушал запах ладана. Ладан был превосходный, с каким-то особенным благовонием; отец Порфирий любил, чтобы так было на его празднествах. Сам он и приглашенный басистый диакон были в прекрасных ризах, но не ярких, а изящно бледно-голубого цвета, похожего на летнее небо. Мальчики, обученные церковному пению, заливались как соловьи, хотя сильно врали. День был чудесный; солнце так и играло; церковь смотрела торжественно и весело; паства молилась усердно. Дворня Настасьи Ивановны, хотя в почтительном расстоянии, но стояла позади барыни. Там красовалась Палашка, напомаженная, в сеточке с кистью, подаренной за усердие Анной Ильинишной, в новом розовом ситцевом платье — подарке барыни и в Оленькином старом кринолине. Оленька стояла около матери. Она нарядилась наскоро, но то, что называется в пух. Никогда она не была такой хорошенькой и такой сердитой. Овчарова не было. Напротив нее, у правого клироса, на собственном коврике и с молитвенником стояла на коленях Катерина Петровна. Позади нее лакей держал бурнус своей госпожи. Тут же был и приезжий сосед. Старая барыня, довольно злобная, со своим сыном, безногим отставным офицером Крымской кампании, с молодою невесткою и парою невзрачных внучат; бывший уездный судья с тридцатилетней дочкой, проводившей зимние сезоны всегда в городе, в дальних кварталах, среди блюстительниц общественной морали; студент-бобыль, на вакации проживавший у соседних мужиков для изучения нравов, и, наконец, один разоренный, неслужащий дворянин, не пьяный до обедни и охотник до пирогов Настасьи Ивановны. Все это были ее знакомые. Настасья Ивановна соображала, как их позвать, и у места ли это будет при Катерине Петровне, и — если она о женихе, и потом, если Эраст Сергеевич… Но все ее соображения разлетались как дым, когда она оборачивалась в угол. В углу, почти у самого выхода, около маленького придела, топившегося зимой, стояла Анна Ильинишна. Сердце Настасьи Ивановны било тревогу. Молиться она не могла. Она была до того напугана, что не осмелилась заметить, когда именно пришла Анна Ильинишна, не осмелилась, чтоб совсем не пропасть при публике. Раза два их глаза встретились. Оленька покачала матери головой. Что-то грозное и загадочное было в Анне Ильинишне, или так показалось Настасье Ивановне — бог знает. Анна Ильинишна была в черном, узеньком платье, в черной старой мантилье, застегнутой под самым подбородком, и в белом дорожном чепце, под который убого были попрятаны все ее волосы. Она стояла тихая, смиренная, незримая для публики, созерцаемая только парою встревоженных очей. Около нее прозвенел колокольчик для сбора. Анна Ильинишна жалобно кивнула чепцом, как особа, не могущая иметь копейки. Один раз она только пошевельнулась, пропуская пройти, и так подобострастно, как будто хотела скрыться в стену. Проходивший был Овчаров.

Он услыхал трезвон в ту минуту, как собирался гулять. Трезвонили так много, классик-дьячок выделывал такие диковинные трели, что Овчаров поневоле обратил внимание.

— Праздник, что ли? — спросил он у служителя.

— Точно так. Катерина Петровна здесь, и еще приезжие в церкви. Настасья Ивановна прошла и Ольга Николавна.

Овчаров надевал пальто, но сбросил.

— Приготовь мне сюртук и шляпу, — сказал он, подумав.

Между тем он сел за свою статью для народа. Через час, перемарав крест-накрест страницу, он оделся.

Обедня была уже в конце, когда Овчаров вошел в церковь. Перед царскими дверями поставили налой. Отец Порфирий сбирался сказать проповедь.

Как уже было объяснено выше, отец Порфирий не любил проповедовать, но для торжества оно было необходимо. Он написал и постарался… В его старании был еще один невинный умысел…

Он вышел. Вдруг перед ним среди мужицких косматых бород мелькнула европейская борода и прищуренный глаз. Отец Порфирий взглянул и весело сконфузился. Что греха таить? Отец Порфирий, сочиняя свое слово, думал об Эрасте Сергеевиче. Он услышит, будет судить, это будет знакомство… Он говорил, боясь и желая, он глядел и думал и — грешный человек! — к концу, чего уже никто не ожидал, ввернул современность и развитие…

Овчаров выслушал, но одобрил ли — решить было трудно. Обедня и молебен кончились, толпа повалила ко кресту, потом стала отваливать. Овчаров прошел вперед, ища Оленьки. Хозяйка и все гости были там, выжидая от тесноты. Он столкнулся с Настасьей Ивановной, на ней не было лица.

— Ко мне на пирог, Эраст Сергеич. Катерина Петровна, на пирог; отец Порфирий… — говорила она, ища глазами в углу у придела.