Свидание

Среди девчат глухо пронеслись смешки, командир улыбнулся, но тут же снова сделал серьезное лицо. Стеклова продолжала приводить новые факты плохого стиля, говорила о микроклимате, который надо поддерживать, а Зоя задумалась, она еще раз поглядела на Валю Дятлову. «Странно все же получается. Странно и несправедливо, — сокрушенно вздохнула Зоя, изучая Валины широкие скулы и выпиравший бугорком подбородок. — Хорошая девчонка, все знают, добрая и бесхитростная, а вот лицо некрасивое. И парни поэтому обходят ее своим вниманием. А ведь начитанная и на заочном где-то учится».

И вдруг Зоя представила себя на месте Вали — в том самолете с загоревшимся двигателем. Каждую минуту жди взрыва. Удар — и ничего не останется, и жизнь кончена. А надо улыбаться, надо весело разговаривать, угощать конфетками, надо ничего не замечать и не думать о маме. Нет, очень трудно представить. Дятлова через все это перешагнула и даже думать забыла, как будто ничего не случилось. А вот она — как бы она?!

Размышления эти так отвлекли Зою, что она почти не слышала, о чем говорила Стеклова. У кого-то оказалось недоразумение с багажом, кто-то нагрубил пассажиру, кто-то жаловался на экипаж. Командир отряда уже встал и стоял у окна и поглядывал куда-то вверх, где, возможно, плыл в это время самолет.

— Молодец все же наша Дятлова! — шепнула вдруг Татьяна. — Правда?

— Правда! — ответила быстро Зоя.

Зое показалось, что подруга угадала ее тайные мысли. И чтобы не покраснеть, не выдать себя, она отвернулась в сторону.

Глава седьмая

Толпа, разом хлынувшая с кресел, едва дали свет, медленно таяла, исчезая за тяжелой портьерой с пожарно-красным табло на стене: «Выход».

— Мура́, — высказался Борис по поводу фильма. — Стоило дублировать!

— А музыка хорошая, — задумчиво сказала Зоя и встала. — Может, из-за музыки?

— Едва ли из-за музыки, — ответил Борис и тоже встал. — Не может быть, чтобы из-за музыки.

Они вышли из кинотеатра и свернули направо, к станции метрополитена. Было по-прежнему жарко, хотя солнце, нещадно поливавшее с утра асфальт, теперь горело в окнах только верхних этажей высотного здания. От фруктовой палатки, забаррикадированной ящиками с оранжевыми апельсинами, наносило солоноватым запахом моря.

Борис посмотрел на апельсины и неожиданно вспомнил свое детство и юг.

У него была бабушка. А родители то исчезали, то вновь появлялись — они месяцами пропадали в разных геологических экспедициях. И с их появлением всегда нарушался свободный ход его жизни. Мать листала дневник, дотошно выспрашивая бабушку, что Боречка ест, как спит, и кутала сына в немыслимые шарфы и кофты, когда он шел гулять. От них совершенно невозможно было отмахнуться. После дневной работы, после долгих вечерних заседаний они не забывали о нем. Он уже лежит в постели, но их замучает бессонница, если они не чмокнут раз двадцать своего Боречку. Если он не скушает вот эту конфеточку, вот эту плиточку, вот эту мармеладинку. Сладкое богатство рассыпалось перед ним на одеяле — петухи с огромными красными гребнями, чудные игрушечные человечки с лукавыми глазами глядели на него с серебристых оберток, соблазняя, призывая взять. Но стоило ему протянуть руку, как начинались строгости: мать приказывала вымыть руки. В его памяти так и сохранилось детство: темным зимним вечером на постели, заваленной конфетами и шоколадом, мать в красивом платье с блестящими пуговицами, рядом улыбающийся отец.

— Боря, — говорила мать, — ты же умный мальчик, ты должен знать, что перед едой моют руки.

— Тогда я не буду есть конфеты, — отвечал строптиво Боря.

— Ах, какой ты лентяй! Ты, значит, совсем нас не любишь. Нет, ты должен покушать, ты же не хочешь обидеть свою маму.

Ему было двенадцать, когда он поехал с родителями на юг. Они были в Сочи. На следующее лето они поехали в Крым, потом целый месяц жили в Сухуми. От этого времени у него остались цветные фотографии с пальмами, с белыми красавцами кораблями и утопающими в пышной зелени дворцами санаториев и домов отдыха. Еще у него была коллекция камушков, которые привозили родители из каждой своей экспедиции, они лежали у него в специальном ящике, перегороженном на маленькие ячейки, как пчелиные соты. Однажды, собираясь в школу, он положил несколько самых ярких камушков в свой портфель.

— У тебя родители геологи, — сказала учительница. — Это очень интересная профессия.

Ребята в классе быстро рассовали камушки по карманам, его самого с тех пор стали называть Борькой-геологом в отличие от другого Борьки, которого за отсутствие музыкального слуха прозвали Шаляпиным.

Годы летели. Борису было четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, — и в эти годы он узнал, где МХАТ, где Большой, где Третьяковка. И это узнавание походило на коллекцию разноцветных камушков, которые он откладывал теперь в ящичках своей памяти. Были девятый и десятый классы. Были аттестат об окончании школы, страхи на экзаменах в институт и первые лекции известного академика в огромной аудитории. И летели разные встречи и разные знакомства.