Свидание

Года два назад, уже на пенсии, был у брата в гостях, разговорился про отчетность в райпотребсоюзе, про то, что разных бумажек много пишут. Брат слушал, слушал, потом неожиданно выругался:

— Дурак ты, Петр! Ну чего ты мне рассказываешь об этом. Что я — начальство над вашим райпотребом? Ты вот что, шагай в обком, объясни все как есть, как мне сейчас говорил. Не примут — ничего не потеряешь. А примут… Тогда, брат…

И дядя Петя до сих пор удивляется, какая суета овладела им в те дни. Надел черный костюм, повязал галстук, пошел в обком. Строгая секретарша выслушала, записала в очередь. Принял его сам секретарь обкома, грузный мужчина с усталым, отечным лицом. Слушал не перебивая, качал тяжелой головой. Так ничего и не сказал. Попросил написать подробно на бумаге и представить. Дядя Петя с месяц рассказывал всем при встрече, как разговаривал с секретарем обкома. Брату отправил длинное письмо и быстро получил ответ от него: «Закрепи знакомство. Когда понесешь докладную, упомяни насчет квартиры. Там, знаешь, только звякнуть куда следует…»

Как-то вечером дядя Петя уселся наконец за стол, взял ручку и, хмуря рыжеватые бровки, вывел на листе бумаги красивым почерком: «В областной комитет партии». Ниже крупными буквами написал: «Докладная». Потом ручку отложил в сторону и, подперев рукой подбородок, стал размышлять, как складнее сочинить про все. Мысли про отчетность в райпотребсоюзе выглядели на бумаге тускло, неинтересно. «Не то, не то», — вздыхал дядя Петя. Месяца три прошло, а он едва успел написать страничку. И вдруг по городу слух: секретаря обкома перевели куда-то с понижением. Узнав об этом, дядя Петя неожиданно загрустил: вспомнилось усталое лицо, больные, отечные глаза секретаря. Решил докладную отложить на неопределенное время, а брату, который не унимался и неотступно напоминал ему про обком и про квартиру, перестал отвечать на письма.

В те дни пенсионная скука совсем бы заела его, но случилось одно событие. На квартиру, которую дядя Петя снимал в городе, пришли пионеры: две девочки и мальчик. Сначала дядя Петя подумал, что ребята ошиблись: через лестничную площадку жила учительница и им надо туда. Но мальчик, отстранив девочек, вышел вперед и, глядя прямо в глаза дяде Пете, спросил:

— Вы были в Чапаевской дивизии?

Дядя Петя растерялся:

— Допустим, был…

— Мы вас просим, — сказали девочки в один голос, — придите к нам в школу и расскажите про Чапаева.

— Да что я, — дядя Петя поморщился.

— Это недалеко…

— Очень удобное сообщение, — сказал мальчик и стал объяснять, как проехать в школу.

Ребята ушли. А дядя Петя после этого страшно разволновался. Вдруг нахлынуло на него давнее, пережитое, да так, будто все это было вчера — бои за Урал-рекой, окопы, тачанки… И тот промозглый осенний день вдруг вспомнился. Кони, люди, повозки по ухабам тянутся — с фуражом, боеприпасами, ранеными… Около повозки, в голове колонны, командиры. И Чапаев тут же. Только не тот Чапаев, каким его привыкли видеть, не в черной бурке, с откинутой на затылок папахе, а в заляпанной грязью, испачканной в крови гимнастерке, в таких же испачканных галифе, обросший, худой, с затаившейся печалью в глубине неподвижных темных зрачков.

А на повозке под темной попоной лежал Василий Бусько, шахтер в прошлом, а до вчерашнего дня, когда его скосила белогвардейская пуля, командир пулеметного эскадрона, один из близких друзей Чапаева.

И загудели в уши дяде Пете далекие голоса, обрывки разговоров. Кто говорил — не припомнит, но что было сказано, звучит и сейчас:

— Офицерью нельзя верить. Бить их надо, бить не подпуская!

Лежит неподвижно Бусько под попоной. Вчера еще был жив. И когда бой закончился и окруженная в селе казачья сотня сдалась в плен, Бусько тоже еще был жив.

Звучат, звучат голоса:

— Как погиб! Хоть бы в честном бою. А то… Поверил в офицерскую честь…

Живой был Бусько, когда подходил к командиру сотни, молодому поручику. Бледный, с подрагивающим лицом, тот стоял, подняв руки, чуть прислонившись плечом к обшарпанной пулями и снарядами стене хаты. Бусько был в трех шагах. Поручик рванулся. Один за другим прогремели выстрелы. И не стало храброго пулеметчика, весельчака и заводилы Бусько.

— Они все такие, офицерье. Только притворяются. А случись момент — всадят нож в спину. И не дрогнут.

Шагает рядом Петр, слушает, и кажется ему, будто все косятся на него, будто и слова те говорят для него…

Он ходил с эскадронами в атаку, рисковал жизнью, но чувствовал — всегда остается для окружающих особой косточкой. И выговор у него, и походка, и обращение у него особое. И никакие окопы, никакие атаки не могли смыть с него все это, въевшееся с кадетского корпуса. Как-то заметил, что у пулемета ржавеет замок, стал выговаривать пулеметчику, но встретил такой яростный, негодующий взгляд, что опешил. А уходя, услышал приглушенное:

— Ишь тянет офицерика на старое. Рад бы разгуляться, да руки коротки…