Свидание в Санкт-Петербурге

— А в кустах мы посадим маменьку, чтоб в случае чего сбегала за полицейской командой. Можно и детей прихватить для отвода глаз, пусть себе играют на берегу!

Софья не обиделась, переждала, пока Алеша израсходует весь запас насмешек, после чего сказала важно:

— Твой сарказм неуместен, — но тут же сбилась с высокого тона, зашептала поспешно, — дай святое честное слово, что никому… ни одной живой душе, ни словом, ни жестом, понимаешь? Мария — Никита… — она нагнулась к уху мужа и шепнула ему сердечную тайну Марии.

— Да про эту тайну кричат все вороны в нашем саду, — рассмеялся Алеша.

— Не вороны, а соловьи, — ласково улыбнулась Софья, — и не кричат, а поют.

Алеша понял, что побежден. Однако немало душевной работы понадобилось ему, чтобы понять, что не из каприза или упрямства придумала Софья и дом князя Черкасского, и себя в карете на берегу. Наверное, она права, Никиту надо хорошо спрятать, а потом подумать, как вывезти его за пределы России.

Софья тем временем направилась к Аглае Назаровне. Кто такой князь Черкасский и супруга его Аглая Назаровна, и какую роль сыграли они в жизни Алексея и Софьи, мы уже поведали читателям, поэтому не будем повторяться.

Аглая Назаровна, горячая, властная и больная дама, проживала в богатом своем особняке посреди обширного парка. Примирение с мужем несколько укротило ее бешеный нрав, и хотя она так же искала справедливости, это выливалось теперь не в судилище в «тронной зале», где она наказывала и миловала дворню, а в широкую благотворительность. Она жертвовала деньги на госпитали, дома призрения, монастыри, тяжелые припадки мучили ее теперь крайне редко, однако ноги оставались по-прежнему неподвижны.

С князем они жили как и раньше; каждый на своей половине и столовался, и ночевал, но раз в неделю в четверг Черкасский удостаивал супругу продолжительной беседы. Аглая Назаровна готовилась к этой беседе, как к выходу в свет: и платье лучшее, и над прической парикмахер не менее часа колдовал. Кресло с восседающей в нем барыней несли на половину князя с торжественностью, подобающей разве что царице Савской.

Беседы их носили ученый и познавательный характер, говорили о философии, искусстве, истории; и все это, придуманное и освоенное на Западе за многие столетия, князь словно промерял на торс родного отечества, придирчиво размышляя: а удобно ли будет России жить и дышать в этих одеждах. Прикованная болезнью к креслу Аглая Назаровна не чужда была чтению, но книжки любила изысканные и понятные — про любовь, про томных дам и чувствительных кавалеров. Беседы с князем требовали знакомства с другой литературой, но чего не сделаешь для любимого человека? Уже то хорошо, что ей уготовлена роль слушательницы, но чтоб поддакнуть в нужный момент и изобразить на лице понимание, ей приходилось корпеть над фолиантами, взятыми из библиотеки князя.

В тот момент, когда явилась Софья с визитом, Аглая Назаровна с трудом продиралась через сочинение Самуила Пуфендорфа, юриста и историка из Лейпцига. У ее ног на низкой скамеечке сидела карлица Прошка с бумагой на коленях и чернильницей на шее, дабы заносить на лист пересказанные хозяйкой особо важные и понятные мысли ученого немца. Однако усталость была, злоба была, а мыслей понятных не было, сплошной чистый лист бумаги.

Книга Пуфендорфа была упомянута князем как важнейшая, потому что сам Петр Великий радел о ее переводе. Состояла она из двух трактатов, из коих первый — «О должности человека и гражданина» — был переведен на русский еще при жизни государя, а второй — «О вере христианской» — был императором отринут как ненужный для России. Это была серьезная беда для Аглаи Назаровны. В первом трактате она ничего не понимала, а второй, кажется, вполне доступный ее разумению, мало того, что писан по-немецки, так еще готическим шрифтом. Мука, да и только!

Появление Софьи было воспринято с радостью. Гостья была не только приятна и умна, она освобождала хозяйку от непосильной работы, давала возможность расслабиться и узнать, что происходит в мире за высокой узорчатой оградой ее парка. Немедленно был сервирован стол, всю скатерть заставили фруктами, орехами и даже венгерским вином в высоких бутылках.

— Разговор у меня к вам секретный, — начала Софья.

Из комнаты были тотчас высланы все слуги, и только карлица Прошка осталась сидеть у барских ног: от нее таиться было так же глупо, как от собачки, дремавшей в кресле.