Свидетель

У Владиславовки, под стеной железнодорожного сооружения, где было изображено нечто совсем забытое: четыре коричневые физиономии и подпись «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым!» — мы лениво курили. Экзотика окружала нас.

— Это ничего, — глубокомысленно говорил мой друг. — В Феодосии, на автостанции, есть вывеска: «Пункт гигиены».

Это сортир.

Мы забирались в горы и рассматривали созвездия на выгнутом южном небе. Деловитые спутники-истребители пролетали по его картонной черноте.

А мимо нас пролетали жучки, мошки и бабочки пролетали мимо нас, большие птицы, взмахивая крыльями, пролетали мимо нас. Муравьи, с шорохом перебирая лапками, пробегали мимо нас. Стада баранов поутру, звеня колокольчиками, проходили мимо нас по каменистым дорогам.

Осмысленная жизнь проходила внизу, мимо нас, лежавших в центре холма.

На горном плато мы встретили одинокого толстого человека в панамке, который громко бормотал, уговаривая самого себя:

— А вот и чабрец, его — можно, значит… Можно, если без корня. А вот и саранча — её и с корнем можно… И никому не повредит.

Короткие толстые пальцы человека шевелились в земле, как червяки, а карманы его наполнялись разноцветной травой.

Солнце заходило между холмами, окрашивая наши лица в алый цвет.

Лёжа на обрыве полуострова Казантипп, друг мой изучал ракушки. Ракушки держались на клейких соплях сидящих в них улиток, так что это были, скорее, не ракушки, а раковины, примостившиеся на каждом камушке в бухте.

Я, обернувшись назад, рассматривал стройку Крымской АЭС. Казантипп был объявлен заповедным, и, может, оттого, а не вопреки этому в каждой бухточке стояла палатка, а в воде вместе с полиэтиленовыми медузами отдыхали нарушители. У горизонта Азовского моря медленно перемещалось какое-то корыто.

Перемещение — вот что гнало нас с Казантиппа в безводную долину грязевых вулканчиков под Булганак, где на гладких серых зеркалах лопаются метановые пузыри.

Мы пересаживались с автобуса на троллейбус. Троллейбус же вёз нас к морю.

— Первый раз вижу такой способ спуска троллейбуса, — говорил мой друг. — Рывками.

По морю мы плыли на чадящем кораблике серии «Александр Грин», тоже рывками перемещавшегося в пространстве.

На причалах толпились люди в панамках, снимающие с себя, как майки, обгоревшую кожу.

Мой друг тащил меня за руку, и из-под навесов нам уже кричали — эй! гэй! — призывно поднимая стаканы.

Мы скидывали рюкзаки и подсаживались. Луна заслоняла солнце, но стаканы не успевали высыхать, наполняясь живительной влагой.

Внезапно из Москвы приехала какая-то Алёна со знакомой супружеской парой. Девочка была довольно интересная, но юноша никого к ней не подпускал. Сам он, первым делом, взял ножницы и укоротил свои дорогостоящие джинсы на две трети, приведя в ужас наших друзей, не имевших штанов вообще. Я наблюдал за этим, пытаясь обнаружить во всём смысл, уже позабыв московскую зиму и стопки англоязычных авторов, которых должен был прочитать когда-то.

Но жизнь продолжалась, и в нашу компанию вливались маленькие бутылочки с крымским рислингом за девяносто копеек. Нас сопровождала «Мадера крымская», с картой полуострова на этикетке. Утром наш взгляд встречал коньяк «Коктебель» в пузатой бутылке. Стоя на тумбочке, она, эта бутылка, давала нам стимул приподняться с кровати.

В генуэзском кабаке нам наливали массандровский портвейн в трёхлитровые банки, а у автобусной остановки мы запасались пивом.

Но сколько ни любовались мы, словно герои великого де Костера, своими флоринами, все они отправились в страну беспутства под звон бутылок и дребезжание кружек.

И снова вокруг нас вращались Владиславовка, Щепетовка, Приветное, Соколиное, снова Приветное…

Вырвавшись за Чонгар, мы посетили чьих-то знакомых в Одессе. Среди многочисленных гостей мы пили жидкий чай и слушали тревожные еврейские песни. Уцелевшие старики кивали им в такт своими бородами, похожими на грязные клочкастые подушки.

— Дальше, дальше, — твердил мне мой друг. — Поехали, теперь ты увидишь настоящую деревню… Россию увидишь… Это то, что наполняет тело. Особое чувство… Можно говорить только с тем, кто познал его.

Я потерял свою шапочку, а друг не носил её вовсе.

Его стриженая голова мелькала в вокзальной толпе, как приводной маячок. Отдуваясь, я бежал за ним. Обливаясь потом, промакивая этот пот рукавом, бежал я за ним…

Внезапно мы очутились на пыльной придорожной траве.

В двух метрах от нас гремело полуденное шоссе.

Но вот подошла попутка — и снова начали мелькать названия: Новое Село — Быково — Васютники — Санники…

Подпрыгивая на ухабах, мы мчались по дороге, но вот друг мой спрыгнул с подножки и уверенно отправился к крайней избе.

Изба была маленькая, покосившаяся, два окна и подклеток, наполовину вросшая в землю.

Заскрипели воротца, и нашим взорам предстало полутёмное пространство, в центре которого сидела Баба-Яга. Она, не обращая внимания на нас, ковырялась в миске, стоявшей перед ней.